Эта сцена никому не прибавила славы, и мне, конечно, тоже. Не люблю терять контроль над своими чувствами. Мне неприятно, когда я на взводе и нервы натянуты как струны. Уже в который раз я осознала, как меня мучает неизменное двуличие Франсуа. Ему не удавалось урегулировать отношения между матерью своих детей и мной, он ничего не предпринимал ради моего душевного спокойствия. А у меня не осталось больше ни сил, ни уверенности в себе, чтобы ни на что не обращать внимания. Я поняла, что с тех пор, как эта история стала достоянием прессы и общественности, мы обречены ступать по раскаленным углям, постоянно испытывая тревогу и страх.
В мире, находящемся во власти СМИ и интернета, в нашем нынешнем мире, где любой жест, любой поступок становится поводом для комментариев и шумихи, частные дела стало трудно решать в частном порядке… Я намеренно употребляю это выражение, потому что оно принадлежит мне и появилось в связи с моим злополучным твитом…
Накануне 14 июля 2012 года и первого после избрания выступления на телевидении Франсуа готовился отвечать на острые вопросы журналистов. Он не знал, как ему замять пресловутый “скандал с твитом”. Я подсказала ему реплику: “Частные дела решаются в частном порядке”. Фраза попала точно в цель. Журналисты истолковали ее как осуждение моего вызывающего поступка, даже не подозревая, что я сама себя призвала к порядку…
Сразу после выступления на телевидении, которое последовало за торжественным въездом в Елисейский дворец, я отправилась вместе с президентом в Брест. Весь день Франсуа избегал меня, старался уйти вперед; только раз фотографы ухитрились снять нас вместе, правда, в группе людей, когда мы находились на борту корабля. Я, словно пудель, старалась следовать за ним повсюду, еще не зная, что скоро превращусь в “тень его собаки”[33], которую держат на очень коротком поводке.
Я набралась смелости пошутить перед журналистами:
– Теперь десять раз подумаю, прежде чем твитнуть!
Реплика понравилась, но он остался недоволен.
Что это – неудачный твит, тщеславие только что избранного президента или “синдром победителя”, который подстерегает лидеров, достигших власти и утративших всякое сочувствие к ближнему? Как бы то ни было, в первые же недели после его избрания я констатировала, что чувства его ко мне круто изменились. Он только и делал, что предъявлял мне претензии. В то время как я служила мишенью для СМИ, он не нашел для меня ни одного ласкового слова, ни слова утешения или поддержки. Наоборот.
Первую положительную статью обо мне опубликовала газета “Монд” лишь полгода спустя, в середине декабря, в день детского рождественского праздника в Елисейском дворце. Когда Франсуа ее прочел, он обозлился на меня так, как никогда прежде не злился, я даже не поняла, за что. И разрыдалась. А потом до меня дошло: “Монд” – это “его” газета и должна писать только о нем, а мне лучше вообще сделать так, чтобы обо мне все забыли.
Наша счастливая любовь осталась в прошлом. В глубине души он хотел, чтобы я ушла в тень, стала невидимой. Но впрямую сказать об этом он не решался, а вместо этого реагировал невпопад, окончательно сбивая меня с толку.
Он стал мне грубить. Прямо перед торжественным обедом, похвалив мой внешний вид, он вдруг спросил:
– У тебя много времени уходит на то, чтобы быть такой красивой?
– Да, какое-то время на это нужно…
– Впрочем, от тебя ведь больше ничего и не требуется.
Я решила, что он шутит. Но он был холоден. Ни намека на улыбку. По его мнению, мне следовало выгодно оттенять его, и только. А я-то старалась для него, чтобы быть красивой, чтобы он гордился мной. В другой раз, когда мое платье показалось ему слишком откровенным, он приказал: “Найди другое платье и переоденься!” Я согласилась только прикрыть обнаженные плечи накидкой.
Мало-помалу из-за его едких замечаний я стала терять уверенность в себе. Как-то я заговорила о том, что встретила Сесилию Аттиас, бывшую жену Саркози, на обеде организации Unitaid, на котором присутствовал Билл Клинтон, и она мне сказала: “Без тебя Олланд никогда бы не выиграл выборы”.
Я знала, что она тоже сыграла определенную роль в карьере Саркози, и восхищалась ее поведением во время их развода.
Франсуа застыл. Его ответ прозвучал как оскорбление:
– Если тебе нравится думать, что ты тоже приложила к этому руку, пожалуйста.
Я не дрогнула:
– Видишь ли, некоторые именно так и думают, даже если это тебе неприятно.
У меня голова шла кругом: теперь еще следовало доказывать, что я имею право присутствовать в его жизни. Значит для него хоть что-нибудь наша любовь?
Я поздно легла. Не смогла ни помыться, ни уснуть. Не впервые после нашего расставания. Включила радио. Оно меня убаюкало, и я погрузилась в дремоту. Внезапно меня вернула к реальности одна передача. “Государственная служба” на радиостанции “Франс Интер”. Она была посвящена подъему по социальной лестнице, тема звучала так: “Не все поставлено на карту”. Человек написал автобиографическую книгу, где рассказал о том, как жил в детстве в интернате под опекой социальных служб, потом подростком вернулся в родной дом, к матери-алкоголичке и отчиму. Ныне он занимает высокий пост президента и генерального директора крупной компании. Ученая дама, присутствовавшая в студии, произнесла одну фразу, которая обожгла меня, словно удар кнута:
– Когда человек поднимается высоко, ему трудно оставаться самим собой, и он постоянно испытывает чужую боль.
Почему я начинаю понимать простые вещи, только когда кто-то посторонний во всеуслышание скажет о них? Выросшая в бедном пригороде Анже, я высоко поднялась, но перестала быть собой и теперь испытываю боль повсюду, испытываю чужую боль.
Пока шла передача, у меня в подсознании, словно лейтмотив, звучало слово “самозванка”. Может, мое восхождение по общественной лестнице и привело к тому, что я всегда чувствовала себя самозванкой и в нашей паре с Франсуа, и в Елисейском дворце? И почему я так любила человека, ни в чем на меня не похожего?
Я вспомнила один вечер после рождественской трапезы у моей матери в Анже, когда собрались все мои братья и сестры, их супруги, мои племянники и племянницы – всего двадцать пять человек. Франсуа повернулся ко мне и, презрительно хмыкнув, произнес:
– Не очень-то прикольная семейка Массонно!
Это прозвучало как пощечина. Прошло несколько месяцев, а она все еще причиняла мне боль. Как Франсуа мог такое сказать о моей семье? “Не очень-то прикольная семейка Массонно!” А ведь это типичная семья его избирателей.
