Осман рассказал императору о беседе, состоявшейся после заседания совета, потому что император любит слушать о том, как его паровой каток «затыкает за пояс» министров и государственных служащих:
– Вы должны были бы быть уже герцогом, Осман.
– Герцогом каким?
– Ну, я не знаю, герцогом Дюисским.
– В таком случае герцога[5] было бы недостаточно.
– Да? Тогда кем же? Принцем?..
– Нет, тогда меня надо было бы сделать аквагерцогом[6], а такого нет в списке дворянских титулов!
Некоторые говорят, что император никогда не смеется, но он засмеялся, когда услышал об аквагерцоге.
Все, что связывает его с императором, хорошо для Парижа. В тот год его дочь родила от императора ребенка за три дня до заключения брака, на который император дал свое благословение. Его величество даже предложил заплатить за приданое, от чего барон отказался, потому что никто не должен иметь возможность обвинить его в коррупции.
Он стоит там, где зеркало показывает его во весь рост от лысой головы до начищенных ботинок. В такие минуты, как эти, когда в его распорядке дня есть несколько минут, он позволяет себе роскошь предаться воспоминаниям. Он вспоминает мальчика с телом мужчины и не сочетаемой с этим восприимчивостью к астме. Он вспоминает – в таком порядке – свой дом в тихом квартале Божон, башмаки, ожидавшие его каждое утро, прогулка пешком на лекции в Латинский квартал, унылое зрелище, открывавшееся у арки старого моста Сен-Мишель, на которое, как на оскорбление, он натыкался взглядом, и состояние своих ботинок после пересечения площади, где сливались воедино сточные воды Латинского квартала.
Вся эта неприглядность будет исчезать из одного выпуска карты города за другим. Бульвар Сен-Мишель врезался в хитросплетение улиц, а новый бульвар Сент-Андре уничтожит следы площади Сент-Андре-дез-Арт.
Линии домов, открывшиеся благодаря бульвару Сен-Мишель, получили завершение в виде фонтана, изображающего оскаленного дьявола (слишком маленького, на вкус барона), которого попирает ногами святой Михаил с крыльями, прекрасными, как водонепроницаемый плащ. Он называет это своей местью прошлому.
Когда он отвел императора посмотреть этот новый вход в Латинский квартал, император посмотрел на параллельные линии, образованные фасадами домов, и его взгляд упал, как и было запланировано, на шпиль церкви Сент-Шапель за рекой. Тогда он обернулся к барону и сказал с улыбкой: «Теперь я вижу, почему вам так принципиально важна была симметрия. Вы сделали это ради этого вида!»
Он слышит стук копыт лошадей и лязг сабель гвардейцев на площади внизу. Император увидит фотографии и, наверное, на этот раз не будет дразнить его на предмет его «слабости» к симметрии. Он всегда говорит о Лондоне, где движение транспорта и перемещения войск были самым главным. Но Осман напоминает ему: «Парижане более требовательны, чем лондонцы». Он известен тем, что втрое расширил улицу, желая произвести впечатление, а также для того, чтобы (как он признается) саботировать жалкие планы любимого архитектора императора Итторфа. Возможно, он паровой каток, но он понимает законы красоты. У картины всегда должна быть фокальная точка и рама, вот почему сейчас можно стоять посередине Севастопольского бульвара и видеть Восточный вокзал на одном его конце и Трибунал де коммерс, как точку, на другом – за исключением тех моментов, когда с Сены поднимается туман, заполняя улицы и неясные перспективы, превращая экипажи и пешеходов в шествие серых привидений.
Двойные двери открываются, чтобы впустить его императорское величество Наполеона III.
Этот человек еще не забыл размеры тюремной камеры. Он живет во дворцах, но выглядит так, словно в мгновение ока может поместиться на крошечном пространстве. В его небольшом росте есть что-то, что внушает уважение. Барона Османа никто не попросит умереть за его императора, но он готов пожертвовать своей репутацией, которую марают почти каждый день либералы и социалисты, которые забывают, что у бедняков теперь больше больничных коек и достойных могил; ностальгирующие представители богемы, которые забывают обо всем; и даже те, кто стоит с ним на одной ступени социальной лестницы и считает, что неудобство, связанное с передвижением дома с места на место, – это слишком высокая цена для самого красивого города в мире.
Фотографии в рамках выстроены на столе в географическом порядке.
Это приятно отличается от обычных препирательств с архитекторами. (Император говорит короткими предложениями, как оракул.) Он позировал для многих фотографов, но этот Марвиль ему неизвестен.
Барон объясняет – и неясно, то ли это его идея, то ли Исторического комитета: Марвиль является официальным фотографом Лувра. Он делает фотографии императоров и фараонов, этрусских ваз и средневековых соборов, которые подвергаются сносу или реконструкции; он увековечивает выкопанные из земли и спасенные артефакты. Марвилю было поручено сфотографировать те части Парижа, которые будут похоронены и забыты. Это можно рассматривать как археологию наоборот: сначала руины, потом город, который встает над ними. Копия плана реконструкции была дана господину Марвилю, который после этого отправился устанавливать свою треногу в каждом таком намеченном месте.
При этих словах император поворачивает голову к барону с улыбкой, которую можно расценить как насмешливую: знание этого плана (как подчеркивают их враги) позволит спекулянтам скупить недвижимость до того, как город ее экспроприирует и заплатит приличную компенсацию. Но Марвиль художник, а не бизнесмен, – это и так ясно по его фотографиям.
Они стоят у стола и изучают те места, которые должны исчезнуть. Они видят незанятое пространство, отсутствие единообразия, углы, на которых скапливается мусор и где прячутся воры. Они ощущают провинциальную тишину и вековые обычаи. Иногда видны пятнышки, которые могли быть дырками от пуль в стенах, и царапины на пластине, которые выглядят как клоки облака над полем боя, но в основном изображения четкие и чистые.
Они особенно замирают над одним снимком, хотя в нем нет ничего, что вызывало бы явный интерес. На нем изображен дальний конец площади, которая кажется переполненной людьми и пустынной одновременно. Барон определяет многоквартирные дома справа как дело рук одного из своих предшественников префекта Рамбюто и издает шумный звук неодобрения. Он указывает на многоквартирные дома, втиснутые в угол площади и улицы Сент-Андре-дез-Арт. Фотограф запечатлел слабое сияние, заполняющее Латинский квартал ранним утром. Свет, который омывает фасад дома номер 22, только усиливает мрак. Его закрытые жалюзи окна наводят на мысль о некой тайной жизни за ними.
