Прошло немного времени, и к моему несказанному удивлению, Джон Берроус вдруг обрушился на меня и одного из моих юных товарищей по работе с чрезвычайно резкой и несправедливой критикой на страницах журнала «Атлантик Монсли». Настолько несправедлива и несдержанна была эта длинная статья, что мне непонятно было, как редакция журнала пропустила ее в печать.
Сразу же, как только я прочел статью, я сказал своему другу:
— На такие вещи не следует отвечать.
Потом ко мне стали приходить письма и телеграммы от моих друзей-писателей и ученых. Все они в один голос говорили: «Не отвечайте ни слова на эти несправедливые нападки, по крайней мере сейчас».
Газетные репортеры осаждали меня в надежде получить сенсационную статью.
Я же отвечал всем и каждому:
— Мне нечего сказать.
Я говорил это с усмешкой, затаив в сердце боль.
Потом произошло любопытное событие.
Андрю Карнеги устраивал званый обед для пятидесяти выдающихся писателей Нью-Йорка. Хамлин Гарланд и Кларенс Стедман — из числа приглашенных — заехали за мной, чтобы отправиться на банкет всем вместе.
Хамлин прежде всего спросил:
— Что ты предпринимаешь по поводу нападения дяди Джона?
— Ничего, — ответил я.
— Как это ничего?!
— Очень просто: критика слишком резка и тем самым опровергает себя.
— Вот это хорошо! — не унимался Хамлин Гарланд, и его поддерживал Стедман. — Все это хорошо, если рассуждать вообще, и, может быть, сошло бы в том случае, если бы дядя Джон был никем, но ведь всем известно, что он восседает на Олимпе, и то, что он скажет, облетит весь мир. Кто-то должен на это ответить — он напал так нехорошо, так жестоко. Хочешь, я возьму это на себя?
— Это твое дело. Поступай как знаешь. Я же остаюсь при своей точке зрения и не хочу тебя на это уполномочивать, так же как и сам не буду ничего предпринимать. В конце концов победа все-таки будет на моей стороне.
Мы продолжали толковать, пока наша машина не остановилась перед подъездом особняка Карнеги на углу Пятой авеню и Девяносто первой улицы.
Поздоровавшись с хозяйкой и хозяином дома, я заметил в глубине зала небольшую группу людей, оживленно о чем-то беседовавших. Все они были совсем седые. Это были Марк Твен, Вильям Дин Хауэльс и Джон Берроус. Как я потом узнал, они говорили обо мне. Я повернулся к Гарланду и сказал:
— Ну, дружище Хамлин, теперь я иду в атаку. Оставайся здесь и посмотри, что выйдет.
Я подошел к группе беседовавших и приветствовал их общим поклоном. Со всеми тремя я был уже давно знаком.
Хауэльс и Марк Твен дружественно пожали мне руку. Берроус же повернулся спиной и стал притворно внимательно рассматривать какую-то небольшую картину на стене.
Я подошел к нему и сказал:
— Бросьте, дядя Джон, зачем нам в прятки играть?
Хауэльс, мягкий и кроткий человек, испугался, что разыграется скандал, и поспешил уйти. Марк Твен задорно поднял голову, весь обратившись в слух.
Берроус понял, что путь к отступлению отрезан. Он сильно покраснел и произнес, запинаясь:
— Послушайте, Сетон, надеюсь, вы не принимаете это за личную обиду и не сердитесь на меня?
— Я не понимаю, о чем, собственно, речь идет.
— Ну да, как же! Ведь вы знаете?
— О чем я знаю? — как ни в чем не бывало спросил я.
— Знаете о том, что я раздраконил вас в Атлантик Монсли».
— На самом деле?
Берроус продолжал:
— Поверьте, что там не было ничего личного, это просто критика академического характера.
— Я крайне удивлен…
Не успел я докончить фразу, как ко мне подошел хозяин дома, мистер Карнеги, взял меня под руку, сказав, что хочет меня с кем-то познакомить, и отвел в противоположный конец зала.
Я воспользовался удобным случаем и спросил:
— Мистер Карнеги, где будет мое место за обеденным столом?
Он показал на восточный конец стола.
— А где будет сидеть Джон Берроус?
Карнеги показал на запад.
Я запротестовал:
— Нет, нет, посадите нас, пожалуйста, рядом, и вы увидите, как все забавно выйдет.
— Вот тебе и на! Уж этого я никак не ожидал. Ну что ж, пусть будет по-вашему.
С этими словами Карнеги переложил карточку с моим именем на другое место. Я сел рядом с дядей Джоном. Внимание всех было обращено на нас.
Берроус нервничал, я же овладел собой и спокойно, как только мог, спросил его:
— Мистер Берроус, изучали ли вы когда-нибудь жизнь и поведение волков?
— Нет.
— Охотились ли вы когда-нибудь на волков?
— Нет.
— Фотографировали ли вы или же рисовали волков с натуры?
— Нет.
— Снимали ли когда-нибудь шкуру с волка?
— Нет.
— Видели ли вы когда-нибудь дикого волка на свободе?
— Нет.
— Тогда скажите мне, по какому праву вы обрушились на меня с такой жестокой критикой?
Берроус покраснел и сказал:
— Существуют общие биологические законы, которые применимы в равной мере ко всем животным.
— Мне хотелось бы вам сказать следующее: я стреляный воробей и мне ваша критика не страшна. Но что заставило вас так жестоко обрушиться на юного Лонга? Для него это трагедия, которая может быть чревата очень серьезными последствиями, и, если с ним что-нибудь случится, пеняйте на себя.
Джон Берроус был так взволнован, что на глазах у него появились слезы.
Одним из результатов этого разговора было появление в журнале «Атлантик Монсли» статьи Джона Берроуса, в которой говорилось:
«Некоторые из наших писателей-натуралистов сухи, слишком строго придерживаясь научной истины, другие сентиментальны, иные сенсационны, и только немногие из них действительно стоят на высоте. Мистер Сетон-Томпсон как художник и рассказчик просто великолепен».
Вскоре я получил приглашение от Джона Берроуса приехать к нему погостить в его усадьбу на берегу Гудзона. Там у нас наладились дружественные отношения. Я в свою очередь пригласил его к себе в имение «Кок-Коб» в штате Коннектикут.
Я встретил гостя на станции железной дороги и повез его на автомобиле дорогой, которая шла через лес — мой лес! Мне было приятно слышать его восклицания удивления и восторга.
Но когда я показал Джону Берроусу свою библиотеку, в которой насчитывалось около пяти тысяч книг, альбомы в двумястами фотографиями животных, мною снятых, музей с тысячью шкур различных млекопитающих и двумя тысячами птичьих шкурок, тысячу зарисовок зверей и птиц и, наконец, дневник — тридцать толстых томов, содержащих подробные описания моих путешествий и наблюдений за тридцать лет жизни, он был окончательно покорен.
Президент Теодор Рузвельт, услышав о моем столкновении с Джоном Берроусом, как-то сказал мне:
