Однако Фурий был, в сущности, фигурой, уже сыгравшей свою роль. Были персонажи и посерьезнее. Один из плебейских трибунов 99 года, Секст Тиций, выступил в качестве настоящего политического наследника Сатурнина. Т. Моммзен дает ему едкую характеристику: «Это был Алкивиад в карикатуре, более сильный в танцах и игре в мяч, чем в политике; главный талант его заключался в том, что он разбивал по ночам статуи богов на улицах».[497] Эта характеристика очень пристрастна: Цицерон, правда, устами оратора Марка Антония характеризует его как «гражданина беспокойного и мятежного» (Об ораторе. П. 48), но в другом месте он говорит о нем как о человеке «весьма говорливом и довольно умном» (Брут. 225). В любом случае мы знаем о нем слишком мало, чтобы быть столь категоричными. Стоит вспомнить и то, что один из проведенных им законов – о назначении квесторов в провинции – продолжал действовать спустя четверть века после его принятия.[498] Секрет скверной репутации Тиция кроется не в его политической бездарности, а в том, что он попытался провести аграрный закон, выдержанный в духе законов Сатурнина. Этой мерой он приобрел большую популярность у народа, чего нельзя сказать о верхах. Против законопроекта решительно выступили другие трибуны и консул Марк Антоний. Несмотря на их сопротивление, закон был принят, но тотчас же отменен решением коллегии авгуров как принятый вопреки праву (Цицерон. О законах. П. 31; Об ораторе. П. 48; Валерий Максим. VIII. 1. Осужденные. 3; Обсеквент. 46).
Еще одной атакой на победителей было привлечение к суду Луция Валерия Флакка, будущего консула 86 года, уже известным нам Апулеем Децианом (Цицерон. За Флакка. 77). Ни формулировка обвинения, ни исход дела нам неизвестны – но можно не сомневаться, что случайностью все это не было. Обвиняемый приходился двоюродным братом коллеге Мария по консульству 100 года, который активно участвовал в разгроме мятежа Сатурнина (Цицерон. За Рабирия. 27); похоже, здесь ведущую роль играло желание отомстить за смерть этого демагога.[499] Таким образом, можно считать, что 99 год прошел в попытках приверженцев Сатурнина вернуть утраченные позиции.[500] Однако все эти попытки ни к чему не привели, и следующий год был ознаменован полной победой правящей олигархии.
Своего рода прологом к этой победе была гибель от рук толпы Публия Фурия, о которой уже говорилось. Это было знаковое событие: погиб человек, который в общественном мнении являл собой одну из главных помех возвращению в Рим Метелла Нумидийского. Когда же прошли выборы консулов на 98 год, стало ясно, что Метелл будет возвращен из изгнания в ближайшем будущем. Консулами стали два человека, имевшие репутацию непоколебимых защитников status quo в государстве и борцов с демагогами, – Квинт Цецилий Метелл Непот, близкий родственник изгнанника, и Тит Дидий, который, как уже говорилось, несколькими годами ранее защищал на суде Цепиона-старшего и при этом подвергся насилию со стороны толпы.
То, что эти люди не замедлят вернуть Метелла, было очевидно для всех. Марий, не желая видеть торжества своего старого недруга, отправился на Восток, объявив, что делает это во исполнение своего старого обета, чтобы принести жертвы Великой Матери богов (Плутарх. Марий. 31.1). К тому, чем он занимался на Востоке, мы вернемся чуть позже; что касается Рима, здесь свершилось то, чего его противники добивались два года и что он не захотел видеть – по предложению плебейского трибуна Калидия было принято решение о возвращении Метелла Нумидийского (Валерий Максим. V. 2. 7; О знаменитых мужах. 62.3).
Сам Метелл в это время находился в Азии, в Траллах. Согласно традиции, письмо с известием о том, что он может вернуться в Рим, застало его в театре. Как рассказывает Валерий Максим, он «ушел из театра не раньше, чем закончилось представление, не выдал своей радости никому из сидевших вокруг, но сохранил в тайне [охватившее его] великое ликование» (IV. 1. 13)**. Когда он вернулся в Рим, ему не хватило дня для того, чтобы принять у ворот поздравления от всех встречавших его (Аппиан. ГВ. I. 33. 149). Если даже здесь есть некоторое преувеличение, верить рассказу о всеобщем ликовании (скорее даже демонстративном ликовании) можно. Важен был в данном случае не столько сам Метелл, сколько то, что его возвращение символизировало окончательную победу над приверженцами Сатурнина. Что касается «виновника торжества», то триумфальное возвращение из изгнания было последним событием его жизни, о котором мы знаем. Несмотря на то, что его возвращение потребовало таких титанических усилий, Метелл больше не вмешивался в политику и, видимо, вскоре умер. Была ли его смерть естественной? Цицерон утверждает: «Кв. Варий, человек негоднейший… убил Друза кинжалом, а Метелла – ядом» (О природе богов. III. 81). Какой подарок для историков, пылающих ненавистью к римским «демократам», – ведь «демократы стали искать спасения в союзе с убийцами и отравителями»![501] Но обвинения в убийстве политических противников были обычным делом в общественной жизни Рима.[502] Так что верить здесь Цицерону на слово вряд ли стоит, тем более что и обвинение Квинта Бария в убийстве Друза, как мы увидим, вряд ли обоснованно.
Теперь настала очередь рассчитаться с теми, кто пытался продолжить дело Сатурнина. Как и возвращение Метелла, судебные процессы носили откровенно демонстративный характер. В 98 году к суду привлекли и Апулея Дециана, и Секста Тиция. Первый из них был обвинен в том, что сокрушался о смерти Сатурнина во время речи, которую держал против Публия Фурия (Цицерон. За Рабирия. 24; Валерий Максим. VIII. 1; Осужденные. 2). Он был признан виновным и отправлен в изгнание; в схолиях к Цицерону есть указание на то, что он отправился в Понт, где присоединился к Митридату Евпатору. Однако вероятность этого очень мала,[503] и, скорее всего, обвинение Дециана в переходе на сторону непримиримого врага Рима является просто логическим заключением схолиаста на основе комментируемого им пассажа из речи Цицерона «За Флакка».[504]
Что касается Тиция, то ему вменили в вину то, что он хранил у себя дома изображение Сатурнина (Цицерон. За Рабирия. 24–25; Валерий Максим. VIII. 1; Осужденные. 3). Как похоже это обвинение на те, которые в большом количестве знала наша недавняя история! Закрепляя победу, сторонники олигархии старались расправиться не только с людьми, но и с самой памятью о мятежном трибуне.
На 98 год приходится еще один знаменитый процесс. На сей раз удар был нанесен по старому сподвижнику Мария, его коллеге по консульству 101 года – Манию Аквилию. К сожалению, подробности этого дела нам неизвестны. Обвинителем выступил Луций Фуфий, оратор, о котором Цицерон оставил противоречивые свидетельства. С одной стороны, он осуждает его устами Марка Антония и Луция Красса,[505] с другой – отмечает, что рвение Фуфия при обвинении Мания Аквилия снискало ему награду и известность (Об ораторе. П. 91; III. 50; Брут. 222; Об обязанностях. П. 50). Стоял ли кто-нибудь за ним, мы не знаем; но то, что Марий воспринял это обвинение как направленное лично против него, видно из того, что он счел необходимым обеспечить поддержку обвиняемому своим присутствием на процессе.
