Было уже слишком поздно для Баскича и всех тех, кто защищал Тито от неотвратимо наступающих новых времен. Шутливый тон «Долли Белл» обезоружил самых яростных сторонников партии Тито и всех вышестоящих чиновников. Даже Мухамед Кресо, правая рука Хасана Грапцановича, секретаря Центрального комитета Боснии и Герцеговины, «боснийский Геббельс», как называл отец этого цензора всех артистических начинаний в Боснии, в итоге одобрил этот фильм.
* * *
«Помнишь ли ты Долли Белл?» достоверно отражает жизнь сараевских улиц. В фильме как на ладони раскрывается драма окраинных районов города, которая никогда раньше не затрагивалась и всеми игнорировалась. Кроме того, впервые жители Сараева могли идентифицировать себя с тем, что они видели на экране, с удовольствием разглядывая утрированное изображение своей повседневной жизни. Особенно сараевцев радовало осознание того, что их личные драмы, образы их отцов, матерей и сестер, условия их жизни станут отныне известны и понятны всему миру. Посредством этого фильма время — подобно морю, выбрасывающему после шторма на берег разные предметы, — вновь, как по мановению волшебной палочки, предъявляло их взору события их собственной жизни в пронзительном и абсолютно новом свете.
* * *
Абдула Сидран вошел в мою жизнь в облике мученика. В своем рассказе «Отец — это дом на слом» он описал семейную трагедию, главным героем которой стал его собственный отец, жертва лагеря «Голи-Оток». Как раз из-за отца сараевские политические власти недолюбливали Сидрана.
Мы познакомились в столовой здания сараевского радио и телевидения, где я в ту пору работал. Сидран, как это часто бывало, уже несколько дней подряд не вылезал из пьянок и ночных развлечений. Своим талантом он выделялся на фоне других сотрудников телевидения, раздутых от самомнения, сидевших в этой столовой, пропахшей запахом жареного лука. Его поэтический дар, подкрепляемый искусством риторики, придавал ему вид мелкого литературного аристократа. Он говорил так, словно диктовал машинистке готовые диалоги для своего будущего романа. Ни одной лишней запятой, ни единого ненужного слова. Позже я понял, что он на самом деле писал, тогда как мы считали, что он говорит.
* * *
Однажды в свойственной ему манере он сказал мне:
— В письме я обошел их всех, включая Гордана Михича![40] Не сомневайся ни на секунду. У меня есть для тебя сценарий!
Месяц спустя он написал короткую версию сценария, в живой манере повествующего о сараевском подростке Дино в период, когда в нем начинают пробуждаться первые проблески сознания. Сидран умело сплетает семейную драму, достигающую кульминации в момент смерти отца, и личную драму Дино, влюбленного в юную крестьянку, которую привозят из деревни, чтобы «подготовить» к проституции в Милане. Сцена, в которой отец Дино, Махо, коммунист и мечтатель, умирает и отправляется в мир иной, в то время как его сын обнаруживает в журнале «Политикин забавник» статью о научных гипотезах существования вечной жизни, грандиозна. Невероятную силу этой сцене придали твердая автобиографическая убежденность и мелодичное звучание диалогов Сидрана.
Я быстро решил, кто будет исполнять роль отца, вспомнив о Слободане Алигрудиче, поразительном черногорце. Мне не пришлось долго уговаривать Слободана сыграть в моем первом фильме. Он часто ругался с киностудией и Ольгой Варагич по поводу своих гонораров, а позднее — из-за разных мелочей. До самого конца съемок он отказывался подписывать контракт. Он любил насмехаться над неприятными людьми, особенно над властителями кинематографического мира. Никогда, ни до этого, ни после, я не встречал настолько притягательного человека с ярко выраженной предрасположенностью к саморазрушению. Он выкуривал по пять пачек «Marlboro» в день, щипал актрис за ягодицы во время фотосъемок и мечтал заниматься более серьезным делом, чем актерство, таким, например, как выращивание арбузов. А во время съемок он колол оператора Вилко Филача шприцем, который позже использовался в сцене смерти! У Алигрудича был готов ответ на всё, его не обескураживали даже важные вопросы бытия.
Однажды, когда я ждал возвращения из Триполи Майи и Стрибора, отправившихся проведать Делу, у которой был там собственный медицинский кабинет, я сказал ему:
— Когда я думаю о них, у меня в животе поднимается теплая волна. Что это может быть?
— Любовь, глупец! — ответил он, постучав пальцем по моей голове.
Между моими попойками — которые были всего лишь дружескими вечеринками, а не привычкой или способом прятать свое малодушие — появились большие паузы.
Однако после окончания съемок мои встречи со Слободаном Алигрудичем превратились в настоящие пьяные загулы на всю ночь. Во мне проснулось все, что, как мне казалось, я оставил в юности в период своей учебы. Эксцентричность, поэтическая чувствительность, интеллектуальная агрессивность снова вылезли на поверхность. И все это посыпалось из чемодана, в который я запер грехи юности во время своего становления в Праге. В безумствах, следовавших за нашими попойками, мы с Алигрудичем соревновались, кто сильнее ударит головой о водостоки старых домов Баскарсии и сломает их. У него оказалась крепкая голова, чего нельзя было предположить с первого взгляда.
Для нас обоих отец Сидрана стал источником нашего литературного вдохновения. При этом мой отец вдохнул в «Долли Белл» реальную жизнь, которую литература дать не могла. Мурат, этакий живой прообраз героя, обогатил деталями персонаж отца, который забывает о протекающей крыше и не собирается ее ремонтировать, зато охотно разглагольствует о царящей в мире несправедливости, полный уверенности, что с 2000 года планетой будет править коммунизм. Объединение судеб сценариста и режиссера решительным образом повлияло на популярность этого фильма. В итоге главным героем стал именно отец, а не Дино, даже если Славко Симач сыграл роль сараевского тинейджера с поразительной точностью.
* * *
Подобно всем провинциалам, распускающим себя после большого успеха, я начал злоупотреблять алкоголем. Я находил в нем все больше и больше удовольствия, и эта игра очень быстро стала опасной. Не столько из-за самой выпивки, сколько из-за моей потребности провоцировать скандалы в общественных местах. Больше всего мне нравилось оскорблять Тито и государство в барах. Первого я ругал вполголоса, зато брань в адрес государства могли слышать все, кто находился в этот момент в помещении.
Однажды после долгой бессонной ночи Майя позвонила моему отцу и с тревогой сообщила, что я не появлялся дома весь день и всю ночь. Она умоляла его забрать у меня ключи от машины под любым предлогом — например, чтобы отвезти Сенку во Врело Босне. Отец сделал все, о чем она его просила, и даже больше. Он решил пожертвовать собой и напиться вместо меня.
