Новые друзья, новые песни. В январе 1919 года в журнале «Сирена» была опубликована «Декларация имажинистов», подписанная Есениным, Мариенгофом, Шершеневичем, Ивневым, Эрдманом и Якуловым. Целью своих творческих исканий они провозглашали яркую, зримую образность, торжествующую над языком, логикой и даже смыслом.
Тогда же было организовано и кооперативное издательство «Имажинисты». А вскоре, чтобы как-то кормиться в наступившее голодное время, поэты открыли и две книжные лавки: в одной торговали Шершеневич и Кусиков, в другой – «художники слова» Есенин и Мариенгоф. Поэтическое кафе «Стойло Пегаса», устроенное имажинистами в 1919-м на месте бывшего артистического кафе «Бом», тоже давало возможность заработка.
Какое-то время Есенин и Мариенгоф были попросту неразлучны. Вот и две комнаты в коммуналке одного из домов Богословского переулка получили на двоих. Досужие приятели, заходившие к ним без особого дела, подчас натыкались на транспарант, повешенный на входной двери: «Поэты Есенин и Мариенгоф работают. Посетителей просят не беспокоить». Тут же указывались часы приёма для друзей и знакомых.
Любопытно происхождение есенинского цилиндра, осенившего целый ряд его произведений и фотографических снимков. А дело было так: однажды Есенин и Мариенгоф объехали множество магазинов в поисках шляп, но шляпы без ордера не продавались, а цилиндры – пожалуйста. Вот они и обзавелись этими пережитками аристократических времён, в которых выглядели, хотя и несколько театрально, но зато вполне импозантно. Впрочем, не на всякий вкус.
Небезызвестный писатель Борис Зайцев на подобную бутафорию отзывался с дворянским презрением: «Есенин, в шубе и цилиндре на голове, – так мало это шло к его простенькому лицу паренька из Рязанской губернии!» А у самого-то Зайцева – что за генеалогия, что за геральдика? Уж больно фамилия звучная, лесная! Не из егерей ли?
И всё-таки Мариенгоф в цилиндре не только для Зайцева, но и для кого угодно, выглядел натуральней. То же ведь – интеллигент! Мариенгофу вообще было присуще умение подавать себя солидно и респектабельно. Это и нравилось Сергею, этому он и учился у своего поднаторевшего в житейских премудростях друга. Так, задумав отправиться в Харьков, поэты не только погнушались местом на крыше вагона – наиболее распространённой «плацкартой» того времени; для них и первоклассное купе показалось недостаточно комфортабельным.
А решили приятели проехаться прямо-таки по-царски. Для этого Мариенгоф уговорил своего бывшего школьного товарища по кличке «Почём соль», а теперь крупного железнодорожного чиновника, отправиться с ними в поездку, причём, в его личном белом вагоне, в котором разместились: «Почём соль», Есенин с Мариенгофом, ещё один имажинист Сахаров и проводник.
В Харькове друзья издали коллективный сборник «Харчевня зорь» с поэмой Есенина «Кобыльи корабли» и выступили с чтением стихов в городском театре. Случайно встретив в Харькове Велимира Хлебникова, без особого труда уговорили его перекреститься из футуристов в имажинисты. За это включили его стихи в свой сборник, а ещё объявили горемыку «Председателем Земного шара», эдак ненавязчиво благословляя на вечные скитания по этому самому шару.
Через некоторое время состоялась и другая поездка – теперь уже на Кавказ и опять-таки в белом вагоне «Почём соли». Остановки-выступления в Ростове-на-Дону, Кисловодске, Баку, Тифлисе. На перегоне от Минеральных вод до Баку из вагонного окна Есенин увидел жеребёнка, долгое время бежавшего за ними, как бы наперегонки с паровозом:
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?
Узнал-таки Сергей, разглядел в этом тонконогом, выбивающемся из сил жеребёнке самого себя. Понял, что и сам он когда-то точно так же отстанет от чёрного, дышащего огнём и грохочущего по рельсам века. Под свежим впечатлением от дорожного эпизода поэт и написал своего «Сорокоуста», в котором имелось несколько нецензурных строк и едва ли не пророческая концовка:
И соломой пропахший мужик
Захлебнулся лихой самогонкой.
Когда в Политехническом Музее Есенин впервые выступил с этим стихотворением, в зале поднялся такой рёв, что ему и с трёх попыток прочитать своё новое произведение не удалось. Но именно «Сорокоуст» принёс поэту первую широкую известность. И был у этой известности привкус скандала, что и побудило Сергея избрать для себя имидж поэта-хулигана, т. е. попытаться воздействовать на глуховатую к поэзии публику через непристойности и эпатаж. В начале 1921 года он выпустил сборник «Исповедь хулигана» с одноимённым стихотворением, прозвучавшим программно:
ИСПОВЕДЬ ХУЛИГАНА
(отрывок)
Не каждый умеет петь,
Не каждому дано яблоком
Падать к чужим ногам.
Сие есть самая великая исповедь,
Которой исповедуется хулиган.
Я нарочно иду нечёсаным,
С головой, как керосиновая лампа, на плечах.
Ваших душ безлиственную осень
Мне нравится в потёмках освещать.
Мне нравится, когда каменья брани
Летят в меня, как град рыгающей грозы,
Я только крепче жму тогда руками
Моих волос качнувшийся пузырь.
Так хорошо тогда мне вспоминать
Заросший пруд и хриплый звон ольхи,
Что где-то у меня живут отец и мать,
Которым наплевать на все мои стихи,
Которым дорог я, как поле и как плоть,
Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.
Они бы вилами пришли вас заколоть
За каждый крик ваш, брошенный в меня.
Бедные, бедные крестьяне!
Вы, наверно, стали некрасивыми,
Так же боитесь бога и болотных недр.
О, если б вы понимали,
Что сын ваш в России
Самый лучший поэт!
Вы ль за жизнь его сердцем не индевели,
Когда босые ноги он в лужах осенних макал?
А теперь он ходит в цилиндре
И лакированных башмаках.
Но живёт в нём задор прежней вправки
Деревенского озорника.
Каждой корове с вывески мясной лавки
Он кланяется издалека.
И, встречаясь с извозчиками на площади,
Вспоминая запах навоза с родных полей,
Он готов нести хвост каждой лошади,
Как венчального платья шлейф.
Я люблю родину.
Я очень люблю родину!
Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь.
Приятны мне свиней испачканные морды
И в тишине ночной звенящий голос жаб (…)
Любовь к родине – наиболее распространённый предмет литературных спекуляций. Но для Сергея Есенина это чувство было нелицемерным:
Я о своём таланте много знаю.
Стихи – не очень трудные дела,
Но более всего любовь к родному краю
Меня томила, мучила и жгла.
Он даже ревновал к своему Отечеству и чуть ли не со слезами на глазах выговаривал Маяковскому: «Россия моя, ты понимаешь – моя, а ты… ты американец! Моя Россия!»
