речь? О серенаде? И кому она адресована? Явно не блондинке: о ней говорится в третьем лице. В тексте нет обращения ни на «ты», ни на «вы». И потом, если уж на то пошло, баллада повествует о конфиденциальном событии, о тайне, касающейся блондинки, тайне, которой с ней делятся, и было бы неуместно выставлять ее напоказ, перекладывая на музыку.
В еще меньшей степени адресатом серенады может быть другая. Невозможно предположить, чтобы соблазнитель ухаживал за женщиной, рассказывая ей о том, как у него сложилось с другой. Знаешь, славная моя брюнеточка, прошлым вечером я не стоял под твоим балконом и не пел серенад, потому что катал на гондоле твою соперницу, блондиночку…
Возможно, нужно вообразить себе специальную аудиторию. Учитывая, что рассказчик показал себя не в лучшем виде, следует заключить, что речь идет об исповеди мужчины, техническом отчете, профессиональном докладе. Это рассказ очевидца событий, репортаж, обращенный к себе подобным, на собрании соблазнителей. Заседание за закрытыми дверями в мужском клубе. Перед коллегами можно позволить себе рассказать об осечках, провальной тактике, полных или частичных неудачах, нежелательных эффектах, возможных рецептах и решениях, рекомендуемой или нежелательной стратегии. Назидательный рассказ на общее благо бабников.
Но анекдоты на тему секса обычно живые, в ритме бриозо, скачут себе на веселых каденциях андантино или престо. При чем же здесь этот мечтательный ритм, эта музыкальная качка? Скорее, чем содержанию этой истории, они соответствуют ее нарративу, то есть ситуации, в которой она рассказана. Словно они подразумевают некое подпольное гомосексуальное сообщничество, как если бы сообщество соблазнителей обменивалось своим опытом в атмосфере чувственной расслабленности, мягко обозначенной приглушенным, замедленным ритмом. Издалека доносится натужный бой курантов, у которых кончается завод, после того как оргия завершилась, и слова звучат томно. Или уже после, когда все падают на пол, на измятые подушки, в тусклом свете, в четыре утра, с вибрирующими басами, сорок-пятьдесят битов в минуту, не больше.
Я бы, впрочем, склонился к другой интерпретации. Данная песня является скорее подражательно-повествовательным, нежели эротически-соблазнительным приемом. Делая сообщение перед собранием обольстителей, рассказчик представляет пережитую им сцену, выстраивает декорации, используя кулисы из музыки и слов, воспроизводит мерное движения весла, затем водной качки, с ритмикой восьмисложного стиха. Тем самым он навевает сон на своих слушателей, усыпляет их. Это песня предостерегает вас от самой себя. Остерегайтесь тона и ритма ухаживания! Вы думали, что ваше поведение сравнимо с неотразимой серенадой, а это была лишь усыпляющая колыбельная.
Гондолетта
Текст написан тридцатилетним венецианским поэтом Антоном Марией Ламберти. Опубликован в 1788 году. Положен на музыку Иоганном Симоном Майром, баварским композитором, активно работавшим в Венеции в конце XVIII – начале XIX вв. Существует его версия, аранжированная Людвигом ван Бетховеном в 1816 году, в сборнике европейских народных песен.
В конце века венесуэльский композитор Рейнальдо Ан прибыл в Париж учиться в консерватории. В одном из салонов он исполняет за фортепиано песни на стихи Верлена. Марсель Пруст слушает Ана и влюбляется в него. Вместе они едут в Бретань. В 1900 году они в Венеции. В 1901 году Ан сочиняет свою версию «Блондиночки», гораздо менее популярную, чем мелодия Майра.
Как блондиночку в гондоле
Вечерком я прокатил.
И бедняжку поневоле
Мигом сладкий сон сморил.
На плече моем вздремнула,
Нежно я ее будил.
А как лодочка качнула,
Снова сон ее склонил.
В облаках луна плыла,
Брезжил в небе ободок.
Волну лагуна уняла,
Стих попутный ветерок.
Но повеяло прохладой,
Кудри двинуло слегка.
То-то было мне отрадой
Увидать, как грудь гладка.
Оторваться был не в силах
Я от вида этих благ.
Бело личико манило,
Уст призыв, грудей-миляг.
Все в душе моей взыграло,
Неким вихрем обуяло.
Трепет, радость, благодать,
Что не знаю, как сказать.
Я уважил сладкий сон,
Все держался и страдал,
Хоть Амур – проказник он,
Непрестанно искушал.
Попытался рядом лечь,
Лишь бы гнева не навлечь.
Только как сдержать свой пыл?
Так от страсти бы и взвыл.
Подошло к концу терпенье,
Сон хранить не захотел.
И об этом дерзновенье
После я не пожалел.
Сколько ласок, сколько слов
расточил я, право дело!
От блаженства сердце пело.
До конца моих деньков.
(2012)
Сказать о Венеции что-то еще – само по себе тема. Надеюсь, я не единственный, кому кажется, что об этом городе уже сказано предостаточно, возможно, до тошноты. По крайней мере, я на определенных этапах жизни испытывал подобную тошноту. Я уехал из Венеции на дюжину лет еще и по этой причине. Я всегда удивляюсь, когда меня просят написать о Венеции. Неужели вам мало книг, мало речей, фильмов, тонн фотографий и слов? Чем вызван этот голод?
Возможно, двумя причинами.
Первая вполне очевидна. Венеция – это не город. Это место духа, символ, аргумент, ментальное и эмоциональное пространство, куда можно поместить мечты, замыслы, порывы воображения. В этом – и я могу это понять – она неисчерпаема.
Вторая причина, вероятно, менее очевидна, поэтому я должен ее прояснить. Именно потому, что о Венеции все уже сказано, любое другое высказывание о ней, будет вынесено за пределы дискурса, за грань слова, и это не область невыразимого, а область сверхсловесного, послесказанного. Это не прорыв авангардного открытия, устанавливающего флаг на неизведанной территории, а кое-что потруднее – открытие новой, несуществующей земли, за пределами космоса, после того как весь космос был целиком исследован.
Может, все это я навыдумывал, чтобы примириться с городом, скорее даже, с его символом, который меня злит, поскольку он наделен такой недюжинной силой, что пропитывает своим каноном, своими правилами языковой игры, своими выразительными условиями любой разговор о нем: бал правит не говорящий, а предмет разговора.
Так что лучше позволить Венеции высказаться напрямую. Давайте дадим ей слово. Что она говорит о себе? Как она говорит? Я не уверен, что когда-либо было уделено должное внимание одному из самых часто употребляемых слов в городе. Это подлинное лингвистическое изваяние, явленное не в исполинской форме, с пьедесталом и статуей, как в случае с Бартоломео Коллеони, Виктором Эммануилом II или Карло Гольдони, а
