Николай Иванович испытывал двойственное чувство: с одной стороны, его радовало новое здание с прекрасно оборудованной сценой, актерскими уборными, зрительным залом и голубой плюшевой обивкой кресел, барьеров и такими же портьерами на литерных ложах и дверях. Назвали театр Николаевским (говорили, будто сам Николай Первый указал место для постройки театра, потому его и назвали Николаевским), а публика окрестила Голубым театром. И все это открывало такие возможности для творчества! А с другой стороны, он испытывал безрадостное недоумение от бессилия отыскать необходимую для оперных спектаклей труппу… Ведь любая оперная труппа может прогореть во время ярмарочного безумного веселья.
Восторженно входил он в этот настоящий храм искусства. Еще никто здесь не играл, и с какой ответственностью должен он напять труппу, чтобы показать настоящее драматическое искусство.
Его охватывала робость, он переживал трепет создателя, восторг человека, которому открывались широкие возможности для осуществления его творческих желаний и исканий… Проходя по этим новым коридорам, удобным помещениям, Собольщиков-Самарин иной раз поднимался на цыпочки, чтобы не нарушить гулким шумом своих шагов таинственную тишину, которая пока царила в здании театра. Скоро войдет в этот театр сама жизнь со всеми ее тревогами, волнениями, радостями, переживаниями, страданиями… «В таком театре должны играть самые выдающиеся артисты. И вскоре мы покорим наш город… Слава пойдет о нас по всей Руси великой… Это будет первый театр в русской провинции. А декорации я закажу талантливому художнику, Ландовскому…»
И заказал, а вскоре Собольщиков-Самарин уже с удовольствием принимал превосходно исполненные Ландовским работы, но снова неотступная мысль об оперных спектаклях не давала ему покоя. Он тяжело задумался над тем, как выполнить свое обязательство перед городскими властями. «Как можно дать в летний сезон оперу? Да и можно ли в зимнем помещении в летнюю жару собрать достаточно публики?.. Ну, можно привлечь публику на два-три вечера именами известных гастролеров, но провести весь сезон при ежедневных спектаклях и оправдать огромные расходы по опере — значит пойти на верный убыток… Кто пойдет на это из известных антрепренеров? Никто, нет таких. А нам взять на себя организацию оперных спектаклей тоже никак невозможно… Вот ведь уверяли меня, что любой из популярных и солидных предпринимателей возьмется за это дело, так уверяла меня и Рассохина, а что-то никто не торопится снять театр для оперных спектаклей. Правда, говорили, что на выставку ожидается огромный съезд гостей со всех концов России. Может, так и будет… Только кому нужна опера, когда столько будет развлечений… Нет, не могу взяться за дело, в котором ничего не смыслю. Подождем, что скажет нам Рассохина».
Но Рассохина вскоре написала, что пока ни один из оперных антрепренеров не отозвался на ее предложения, а те, кто заинтересовался и хотел бы взять эту антрепризу, отказывались, узнав, что театр от выставки «за сто верст».
Собольщиков-Самарин совсем было приуныл, не зная, как выйти из создавшегося тяжелого положения, как вдруг в один из дождливых весенних дней в конторе театра, где он сидел в подавленном состоянии и мысленно проклинал ни в чем не повинных оперных певцов и, главное, предпринимателей, появилась тридцатипятилетняя полная женщина и представилась:
— Винтер Клавдия Спиридоновна.
Собольщиков-Самарин раздраженно подумал, что это очередная бездарная примадонна, которая надеется получить у него ангажемент. Нет уж, на эти роли у него есть прекрасные актрисы…
— Чем могу служить? — спросил он ее, холодно показывая на стул.
— Не отдадите ли вы ваш театр на предстоящий летний сезон для оперных спектаклей?
Николай Иванович чуть не заорал во весь голос: «Отдадим, конечно отдадим!» — но вовремя одумался, чудом сдержал свой порыв. Дело-то ведь не только в том, чтобы выполнить обязательство перед городскими властями, но и в том, чтобы извлечь из этого летнего сезона выгоду для товарищества, которое он возглавлял.
— А кто возглавляет дело? — вежливо спросил Николай Иванович. От равнодушия и холодности не осталось и следа. Его распирала безудержная радость, он не знал, как сдержать ее, и почему-то все время улыбался, непроизвольно, бестолково.
— Я, Винтер.
Никогда он не слышал такого имени среди антрепренеров, хотя уже много лет служит театральному делу, был и актером во многих провинциальных театрах, и вот уже несколько лет возглавлял некоторые провинциальные коллективы… А как иметь дело с неизвестным в театральном деле человеком? Есть ли у нее художественные и материальные гарантии? И после первых проявлений бурной радости Собольщикова-Самарина охватили новые сомнения.
— Да вы не волнуйтесь, — заметив, что Николай Иванович не может скрыть своего беспокойства, уверенно сказала госпожа Винтер. — У вас будет опера, лучше которой нет ни на одной частной сцене России…
«Ой, привирает барыня», — озабоченно думал Николай Иванович, решив ошеломить ее суммой залога.
Сказал, а самому стыдно стало: никто еще столько не просил. И она тоже это знала, но ответила, спокойно улыбаясь:
— Хорошо, могу завтра утром внести эту сумму…
Тогда Собольщиков-Самарин уже смелее назвал и арендную плату. И тут она не возражала:
— Хорошо, занесем и это условие в договор.
И тут только Николай Иванович поверил, что дело имеет с солидным предпринимателем, таким, какого и не мечтал найти в эти последние дни тяжких волнений и раздумий.
На другой день Собольщиков-Самарин и Винтер завершили все формальности предварительной договоренности, был внесен залог, оформлен договор. И, читая нотариальный договор, Собольщиков-Самарин все время недоумевал: «Что-то непонятное творится, о Господи… В каждом параграфе значится, что «я, Винтер, обязана», и ни в одном пункте не упоминается, что «я, Собольщиков-Самарин, обязан»… Как только гербовая бумага выдержала такой договор?»
Но дело сделано, гора свалилась с плеч Николая Ивановича, и он уже спокойно наблюдал, как разворачивалась подготовка к оперным спектаклям в его театре. Вскоре из Москвы стало прибывать оперное имущество, а затем и актеры, постановщики, администрация… Появились анонсы, подписанные скромной подписью: «Дирекция Винтер»…
И уж совсем успокоился Собольщиков-Самарин только тогда, когда увидел, как щедро расходовала оперная дирекция деньги по театру. Таких декораций ему еще не приходилось видеть ни в одном театре. Да и сами артисты были мало похожи на известных ему актеров, уж слишком независимы. Да оно и понятно: при такой щедрости и широте постановки дела, видно, и артисты чувствуют себя по-другому. Разве может он позволить оплачивать поездки артистов после каждой репетиции за город в колясках на пикник? Да и по городу разъезжают в колясках… И все за счет дирекции… Да, размах тут небывалый.
