И однозначно отвечает: нет, из-за риска забеременеть. Но заново родиться женщиной — пожалуй, да.
«Тиресий[48], побывавший женщиной, вынес верное, но смехотворное суждение — как будто можно на одних весах измерить сии два вида наслаждения».
Тиресий признал, что женщина наслаждается больше, но на одних весах измерять то, что испытывают в этом случае мужчина и женщина, нельзя. Почему же вещь столь очевидная не принимается во внимание? Все из-за страсти к цифрам.
В Мадриде Каза угодил в тюрьму Буэн-Ретиро, где кишели вши, блохи и клопы. Ночами он лежал на лавке и снова терзался страхом сойти с ума. К счастью, помогло заступничество энциклопедистов (д’Аранды и Кампоманеса) — как раз в то время из страны изгоняли иезуитов. Приходится обороняться и инквизиторам, «чье главнейшее достижение есть невежество, в котором они держат христианский мир». Но испанский король Карл III богобоязнен. Так же, как Людовик XIV, который в свое время «слишком уж любил многоречивые исповеди». Словом, Казу скоро выпустили. Он посещает Толедо, Аранхуэс, читает «шедевр Сервантеса», этот «превосходный роман». Размышляет о Фортуне. Слепая богиня? О нет.
«Сдается мне, что она того лишь ради пожелала явить полную свою надо мною власть, дабы внушить мне, что она умеет мыслить, и показать себя госпожою всего; стремясь меня в том убедить, она прибегала к средствам самым не вероятным, силой понуждая меня к действию и заставляя уразуметь, что воля моя отнюдь не свободна, а только служит инструментом, при помощи которого она, Фортуна, делает со мною все, чего ни пожелает».
Каза в сомнении. Все предопределено, но человек свободен. Фортуна (Бог, Провидение, Рок, Судьба, Нужда и т. д.) всевластна — это так и, однако же, не так. Он то хворает — простуда, лихорадка, дурная болезнь, геморрой, — то пребывает на верху блаженства. И, несмотря ни на что, твердит нам, что его ведет некая разумная сила. Свобода и истина («единственный бог, которому я поклоняюсь»), возможно, не имеют отношения к человеческой воле. Не я определяю, что мне суждено, не от меня зависит благодать или немилость. Sum, quia sentio. Я существую, ибо чувствую. Если бы мне предстояло заново родиться, говорил Каза, я бы хотел сохранить память о том, что было прежде, иначе я уже не буду собой. Стало быть, он дорог сам себе. Нам, читающим, тоже. Его выбор — вечное возвращение, и он его осуществляет смело и прилежно. Быть «инструментом» Фортуны — это ли не лучшая музыка? Надо суметь верно записать ее, а это особый дар. Вспомним: алхимия — «музыкальное искусство».
* * *
Каза позволил себе слишком дерзко отозваться об отношениях Мануцци и посланника Венеции. И получил удар ниже пояса. Он должен бежать без промедления. За ним гонятся убийцы, ему удается ускользнуть от них. Он едет в Сарагосу, потом в Валенсию.
Нашу Лолу из Валенсии зовут Ниной[49]. Она любовница генерал-капитана Барселоны (поэтому нашему странствующему озорнику придется туго). Каза проводит с ней несколько бурных ночей. Нина — жуткое существо:
«Передо мной была женщина, прекрасная, как ангел, и ужасная, как дьявол, непотребная шлюха, рожденная на свет, чтобы наказывать всех, кто, на свою беду, воспылает к ней страстью. Знавал я и прежде особ, похожих на нее, но все они не шли с нею ни в какое сравнение».
Она зазывает его в Барселону и возбуждает ревность своего официального любовника, для Казы это выльется в новое покушение. В конце концов его хватают и опять бросают в тюрьму.
Он просит бумагу и чернила и за сорок дней пишет опровержение «Истории Венецианского государства» Амело де ла Уссе. Расчет его ясен: вернуть себе милость правительства Светлейшей республики и вернуться на родину, в единственное место на свете, где можно сносно существовать.
Прощай, Испания. Через Перпиньян, Безье, Монпелье Каза следует в Экс-ан-Прованс, где живет маркиз д’Аржанс[50]. Интимное признание: Каза чувствует, что «время подвигов прошло». Он жестоко заболевает — воспалением легких, харкает кровью. Его выхаживает незнакомая женщина, приставленная к нему верной Генриеттой. В Эксе он, скорее всего, встречает, но не узнает Генриетту. Она располнела. И по-прежнему не хочет увидеться с ним. Быть может, время для спокойной беседы еще когда-нибудь настанет.
«Таковы лучшие минуты моей жизни. Эти счастливые, нежданные и нечаянные встречи, которыми обязан я чистой случайности и которые оттого еще мне дороже».
Еще одно откровенное признание:
«По мере того как входил я в преклонные лета, страсть моя к женщинам все более обретала головной характер. Рассудок служил проводником, необходимым для того, чтобы притупившиеся чувства пришли в движение».
Судьба сводит Казанову с Бальзамо (Калиостро), который путешествует одетый паломником, вместе с женой. Бальзамо остается в его памяти как мастер копировать рисунки и особенно чужой почерк. Увядающий Каза завязывает сентиментальный роман с англичанкой мисс Бетти. Он вполне способен и на такой литературный жанр. Но бдительная Фортуна рассудила иначе.
* * *
Подобно наконец достигшему родины Одиссею, Казанова вернулся в Италию, но пока не в свой город. Все вокруг радует душу, родная речь ласкает слух, и плоть наливается новыми силами. Как мы вскоре увидим, Дон Жуан вольготнее чувствует себя там, где зовется Дон Джованни. И хоть наш дон Джакомо не молод, он еще не насытился счастьем. Его влечет на юг, в свои края: в Неаполь, Сорренто. Пленяет женский аромат? Скорее взгляд.
«Черные глаза ее так сияли, что помимо ее воли зажигали страсть в каждом, кто смотрел в них, и красноречиво сулили такое, о чем она не намеревалась заговаривать».
Звали ее Каллименой. Каза уверен, что по-гречески это имя означает «неистовая красота» (этимологически вполне допустимо) или даже «прекрасная луна» (почему бы и нет). Он воспламеняется. Красотке четырнадцать лет, но выглядит она на восемнадцать — самое время для первого опыта. Она играет на клавесине. Сопротивление ее быстро иссякает.
«Тогда в Сорренто мне последний раз в жизни довелось испытать подлинное блаженство… Настало время, когда Каллимена вознаградила мой пыл после двухдневной борьбы противу самой себя. На третий день в пять часов утра, пред светлым ликом восходящего над горизонтом Аполлона мы, сидя на траве друг возле друга, уступили своим желаниям. В Каллимене говорила не корысть и не благодарность, ибо она не получала от меня ничего, кроме каких-то безделиц, а одна лишь любовь; она отдалась мне, сожалея об одном — что так долго медлила, прежде чем меня осчастливить. До полудня мы успели троекратно принести жертву любви, каждый раз меняя алтарь; а затем до самого вечера бродили повсюду, прерывая прогулку всякий раз, когда возгоралась в нас хоть малейшая искра, а вместе с нею желание тут же ее погасить».
