– Это мы избавили друг друга от одиночества!
Они засмеялись.
– Ты не боишься возвращения мужа?
– Мне теперь ничего не страшно. У меня есть ты – это главное.
Внезапно Эмилия забеспокоилась и стала одеваться.
– Разве ты не останешься на ночь? – удивился он.
– Нет, какое там! Харитон мерзнет на углу – я его не отпускала.
– Так я пошлю коридорного, чтобы отпустил.
– А дети? Что они подумают, если мама, как обычно, не придет их поцеловать после пробуждения?
– Поедешь в шесть утра и вполне успеешь. Я на утро заказал кофе и пирожные.
Но Эмилия была непреклонна.
– Нет, надо сейчас.
Она наклонилась и поцеловала его в висок.
– Не тревожься, милый, мы еще увидимся, обещаю. Впереди у нас целых две недели.
– А потом? Ты останешься с мужем?
Мусина-Пушкина прикрыла указательным пальчиком в шелковой перчатке его губы, словно накладывая печать молчания.
Затем вновь поцеловала, отперла двери и, махнув рукой на прощание, выскользнула из комнаты.
Полуголый, он сидел на кровати и не мог понять – что это было? И насколько все это для нее серьезно?
Ничего так и не решив, Михаил тяжело вздохнул, вылил остатки шампанского в свой бокал, жадно выпил. Зажевал конфетой. Подошел к стене, поднял второй фужер и поставил на место. Огорченно задул свечи, и лег под одеяло. – Ладно, хоть посплю – нумер все равно снят на целую ночь, – думал он, ворочаясь и вспоминая подробности их недавней близости.
7
Две недели прошли в безумстве. Накануне приезда Владимира Алексеевича Лермонтов хотел окончательно объясниться, но Эмилия рассердилась, стала вдруг кричать, что она и так на пределе физических и душевных сил и Михаил не вправе требовать от нее каких-то решений.
– Как не вправе? – разозлился он. – После всего, что произошло, не вправе? Или я для тебя лишь минутное развлечение, вроде жиголо, которого нанимают только для танцев?
Мусина-Пушкина подошла и дала ему пощечину. В ярости сказала:
– Как ты смеешь так говорить со мной, щенок?
– Ах, «щенок»?
– Да, я старше тебя на четыре года, знаю жизнь и имею право. По сравнению со мной – ты еще мальчишка. Со своими романтическими идеями – «мон амур», «о-ля-ля» и прочее. Но пора посмотреть правде в глаза. Да, любовь, да, прекрасные чувства и прекрасные встречи. Ни о чем не жалею. Тем не менее жизнь остается жизнью. У меня имеется положение в обществе. Титул. Статус. Дети, в конце концов. Разрушать не хочу. И должна соблюдать приличия. – Она помолчала, окончательно успокоившись. – Ты сам подумай: что скажут в свете? «Графиня Мусина-Пушкина бросила мужа и сбежала к любовнику». Это же позор! Для меня, супруга, детей… Он тогда отнимет детей! Запретит с ними встречаться. Разве я смогу жить без них? Не целовать моих ненаглядных крошек? Никогда и ни за что! – Она снова помолчала. – А на что ты намерен жить? Содержать семью? На подачки бабушки? Это несерьезно. Мы начнем постоянно ссориться. Ты возненавидишь меня – вот чем все закончится. Возникает вопрос: стоит ли игра свеч?
Он сидел подавленный, уничтоженный и униженный как мужчина. Да, по сути она, конечно, права. Возразить нечего. Михаил действительно плохо представлял, что будет, если вдруг Эмилия согласится к нему переехать. И сейчас понял: дело плохо, у них как у супругов будущего нет. Но сердце ныло, а сознание отказывалось верить. Как расстаться с этим чудом в кружевах, перьях и веселых завитушках волос, с этим смехом, с этим взглядом лукавых глаз? Не ждать встреч? Не надеяться на свидания? Не мчаться в Петербург из Царского Села на крыльях любви? Пустота! Тоска!
Лермонтов уныло глядел – как она, согнувшись и поставив ногу на табуретку, ловко набрасывает петельки на пуговки туфель. Тихо пробормотал:
– Да неужто конец нашим отношениям?
Выпрямившись, Эмилия пригладила волосы и взяла шляпку. Затем спокойно посмотрела на него.
– Отчего же конец? Коли будут у нас желание и возможности, еще встретимся.
– Ты меня удивляешь своей рассудительностью.
Мусина-Пушкина улыбнулась.
– У меня же шведская кровь, не забывай. – Она подошла и с любовью его поцеловала. – Глупенький ты мальчишка. Принял все всерьез. Смешные вы, поэты. Живете воображением и не понимаете реальных вещей. Песни поете в честь возлюбленных. А возлюбленные часто не такие богини, какими видят их поэты: не Дульсинеи Тобосские, а простые Альдонсы [47] .
Он грустно ответил:
– Ты же не Альдонса.
– Но, боюсь, и не Дульсинея, – рассмеялась графиня, поцеловала его на прощанье и мгновенно скрылась.
Михаил устало подошел к двери, запер ее на ключ, чтобы ненароком не зашел коридорный, и потом только медленно сполз на колени и, закрыв руками лицо, рухнул на ковер. Плакал так отчаянно, как не плакал с детства. Колотя кулаками по полу. Открывая широко рот. Но не кричал, просто повторял: – Господи, за что, за что?!
Наконец затих. Приподнялся, сел. Вытащил платок, вытер глаза. Громко высморкался.
Сказал сам себе:
– Все правильно. Это даже к лучшему.
Он встал, прошелся по номеру, посмотрел в окно. Голубело предрассветное небо. В доме напротив, в комнате за легкими, прозрачными занавесками все еще горела свеча – кто-то всю ночь работал. Лермонтов подумал, что ему пора вернуться к нормальной жизни и начать писать; из-за этого романа он давно забросил перо.
Но изливать душевную горечь на бумагу не хотелось. Боль была еще слишком остра. Вначале надо ее пережить. И тогда начать писать.
Он взял бокал и увидел, что бутылка вина пуста. Отпер дверь и крикнул:
– Человек! Коридорный! Где ты там? Принеси водки. И чего-нибудь закусить. – И невесело вздохнул. – Любовь надо помянуть.
8
У Владимира Алексеевича Мусина-Пушкина в это утро было превосходное настроение: имение удалось не продать, а заложить. Накануне отъезда он выиграл в карты 10 тысяч рублей и неплохо провел время со своей московской любовницей – молодой актрисой Малого театра. Поэтому он задержался в Первопрестольной на несколько лишних дней.
Харитон с коляской ждал на почтовой станции возле Знаменской площади. Поклонился в пояс, поприветствовал барина. Тот спросил:
– Ну, какие новости? Все у нас в порядке?
Кучер перекрестился.
– Слава богу, никто не помер.
– Тьфу на тебя, разве ж я об этом?
– А об чем, ваше сиятельство? – не понял слуга.
– Были ли важные гости? Часто ли графиня ездила на балы?
– Из гостей помню токмо Нарышкиных да Ильинских. А на балы да еще куда ездили, понятно. Знамо дело.
– А куда – «еще куда»?
Слуга пожал плечами.
– Мало ли куда – и к портному, и к шляпнику. Деток возили в Летний сад. В гости к Валуевым и Ростопчиным.
– Больше никуда?
– Больше не припомню.
– Ты гляди, братец, коли что таишь, а я узнаю – так шкуру спущу.
