Идут. Жду. Не живу. Ноги, на которых стою, руки, которыми держу чемоданы (так и не спустила). И сердца не слышу. Если б не оклик извозчика, и не поняла бы, что долго, что долго, чудовищно долго.
Шаг. Звук сначала одной двери, потом другой. Сейчас откроется входная. Женщина, в платке, незнакомая.
Я, не давая сказать:
— Вы новая прислуга?
— Да.
— Барин убит?
— Жив.
— Ранен?
— Нет.
— То есть как? Где же он был все время?
— А в Александровском, с юнкерами, — уж мы страху натерпелись! Слава Богу, Господь помиловал. Только отощали очень. И сейчас они в N-ском переулке, у знакомых. И детки там, и сестры бариновы… Все здоровы, благополучны, только вас ждут.
Вносим вещи, отпускаем извозчика, Дуня берется меня проводить. Захватываю с собой один из двух крымских хлебов. Идем. Битая Поварская. Булыжники. Рытвины. Небо чуть светлеет. Колокола.
Заворачиваем в переулок. Семиэтажный дом. Звоню. Двое в шубах и шапках. При чиркающей спичке — блеск пенсне. Спичка прямо в лицо:
— Что вам нужно?
— А вы — кто?
— Мы домовая охрана.
— А я такая-то, жена своего мужа и мать своих детей. Пустите, я все равно войду.
И, наполовину пропущенная, наполовину прорвавшись — шести площадок как не бывало — седьмая.
(Так это у меня и осталось, первое видение буржуазии в Революции; уши, прячущиеся в шапках, души, прячущиеся в шубах, головы, прячущиеся в шеях, глаза, прячущиеся в стеклах. Ослепительное — при вспыхивающей спичке — видение шкуры.)
Снизу голос прислуги: «Счастливо свидеться!» Стучу. Открывают.
— Сережа! Это я! Только что приехала. У вас внизу — ужасные мерзавцы. А юнкера все-таки победили! Да есть ли Вы здесь или нет?
В комнате темно. И, удостоверившись:
— Ехала три дня. Привезла Вам хлеб. Простите, что черствый. Матросы — ужасные мерзавцы! Вы живы — и…»
После горячего супа, приготовленного Лилей, начались торопливые расспросы.
— Цел? Господи, ты цел! — Марина крепко держала руки Сергея, прижавшись к родителям, сопела Аля. Так бы и сидеть всегда втроем, тесно прижавшись, — и ничего бы плохого не произошло.
«Сероглазый гений» — так шестилетняя Аля в стихах называла отца — рассказал, как побывал в самом пекле, как принимал участие в уличных боях. И покинул Александровское училище только после того, как представитель Временного правительства подписал с большевиками условия капитуляции. Марина представила: с ломившей в висках головной болью, Сергей пробирается под пулями, шаркая калошами на распухших ногах. Падают окровавленные мальчишки, студенты, юнкера… Гибнут за идею России, законности и порядка. И не знают еще, что все зря…
— Большевики победили… — Марина не хотела вникать в суть политических интриг и расспрашивать о сути происшедшего. Все это шелуха, а суть — зловещая суть и так с самого начало была ясна. Кончилась Москва, кончилась Россия.
— И надежно победили, с большим перевесом. Если бы я им попался… Или сдался — расстреляли бы на месте…
— Не расстреляли бы. — Прижалась теснее к отцу Аля. — Я все это время молилась! «Спаси, Господи, и помилуй: Марину, Сережу, Ирину, Любу, Асю, Андрюшу, офицеров и не-офицеров, русских и не-русских, французских и не-французских, раненых и нераненых, здоровых и не-здоровых, — всех знакомых и не-знакомых» — я думаю, это правильные слова, раз ты с нами.
— Самые правильные, умница моя дорогая! — Сергей зарыл лицо в ее теплые волосы. Не показывать же слез.
— А как же… Как ты сбежал, папочка? — Аля в неофициальные моменты переходила с отцом на ты — как-то ближе и теплее получалось. Марина — совсем другое дело. Ее Аля и мамой называла чрезвычайно редко. Так постановила сама Марина и протокол не нарушала, в общении не опускалась до понимания пятилетнего ребенка — говорила на равных и с неизбежной дистанцией — уважения и требовательности.
— Мы с моим другом переоделись и тайком сбежали из здания училища.
— Что ж теперь?
— Сопротивляться! Мы их дожмем! — Глаза Сергея вспыхнули огнем, свойственным фанатикам, — убежденность, вера, жажда подвига светились в их синеве. — И выход один — немедля пробраться на Дон. Там должна формироваться Добровольческая армия для борьбы с большевиками. Думаю, большущая сила соберется!
На следующий день Цветаева с мужем и его другом прапорщиком Гольцевым снова отправились в путь: молодые офицеры стремились пробраться на Дон, Цветаева сама провожала Сергея в Крым. В темном вагоне, по дороге в неизвестность, они читали стихи, потому что революции, войны — это все второстепенно. Уродливые наросты на красоте и гармонии. Главная сила Вселенной — поэзия. Гольцев, погибший на фронте в следующем году, учился в студии Евгения Вахтангова. Под стук колес он прочел стихи молодого поэта, своего друга и тоже студийца, Павла Антокольского. Марина сразу же почувствовала тот настрой возвышенного и чистого романтизма, который уводил к истокам ее влюбленности в немецкую поэзию.
* * *
«В бешеную снеговую бурю приехали в Коктебель. Седое море. Огромная, почти физически жгущая радость Макса Волошина при виде живого Сережи. Огромные белые хлеба. На разговоры и застолье всего несколько часов: в вечер того же дня Сережа, его друг Гольцев и Марина едут на Дон.
Макс Волошин в огромной дохе на приступочке башни жарит лук в чугунной жаровне. А пока жарится, громко рассказывает Сереже и Марине о завтрашних и послезавтрашних судьбах России.
— А теперь, Сережа, будет вот что… Запомни. — И вкрадчиво, почти радуясь, как добрый колдун детям, рисует картинку за картинкой — всю русскую Революцию на пять лет вперед: террор, гражданская война, расстрелы, заставы, Вандея, озверение, потеря лика, раскрепощенные духи стихий, кровь, кровь, кровь…»
— Совсем недавно ты другое говорил. Прекрасным будущим меня заманивал, — Марина макала куском хлеба в луковый соус. — Вкусно»..
— Видишь ли — в энтузиасты ринулся. Но что-то не туда все покатило.
Оптимизм Макса относительно происходящего в России был сильно омрачен событием последних недель. Он внимательно изучал политическую ситуацию, расстановку сил на общественной арене и делал неутешительные выводы. У Цветаевой никогда не было иллюзий относительно власти большевиков и связанных с ними исторических перспектив. Она, не пытавшаяся вникать в политику, отстранявшая от себя эту сферу, как кучу навоза, не подпадала под влияние речей, программ, обещаний. Не обольщалась иллюзиями — ведь сама же видела эти лица, видела этих людей и знала, что ждать от них можно только самого худшего. Удивительно верная оценка политических ситуаций была свойственна Цветаевой на всех этапах ее сложной судьбы. Возможно, провидчество являлось составляющей ее поэтического дара?
