Макс, Марина, Сергей старались найти истину в долгом споре. И нашли — одну для всех: неколебимую веру в человеческую личность, первостепенную ее ценность, не подменяемую никакими идеалами коллективизма.
— Да, теперь, Сережа, грядут страшные времена. Ты мои пророчества запомни, — подвел итог Макс.
Сергей опустил глаза:
— Это правда, все так будет, как ты сказал. Да уже есть. Но скажи мне, Макс, ради чего загублена Россия?
— Ради будущего! Революция со всеми грядущими ужасами — это стихия, несущая справедливое возмездие и одновременно очищение от скверны, опутывавшей Русь испокон веков.
— Потом, очистившись в кровавой бане, Россия воспрянет и «ото сна», и от зверства. — Марина с усмешкой покачала головой. — Я такую революцию не приемлю и в возвеличивание «народа» путем уничтожения личности ради какого-то абстрактного «человечества» не верю. Эгоистка я — не нужен мне «возвеличенный народ», который хочет убить моего Сергея.
* * *
Марина уезжала в Москву за детьми, чтобы вместе вернуться в Коктебель — «жить или умереть, там видно будет, но с Максом и Пра, вблизи от Сережи, который на днях должен был из Коктебеля выехать на Дон».
— Эх, Марина Ивановна! Столько раз с этого холмика тебе руками махали. Шесть лет — то туда, то сюда. То прощайся, то встречайся. — Пра перекрестила уезжающих. — Считай, тут у вас дом главный и тут семья. Мы всегда ждем.
— Вот и я говорю: возвращайтесь скорей. Помните: теперь будет две страны: Север и Юг. — Макс даже подмигнул бледно-голубым глазом. — Я же прорицатель. — Но никто не улыбнулся.
Цветаева уехала из Крыма 25 ноября 1917 года. Больше никогда она не вернется сюда, не увидит ни Макса, ни замечательную женщину с профилем Гете в расшитом самодельном кафтане. Камешков, в таком изобилии украшавших пляж, не увидит. Лишь сердоликовая бусина на ее шее — метка единения их всех: Коктебеля, Сергея, общей судьбы — останется навсегда.
* * *
В четвертый раз за два месяца проделала Цветаева путь между Москвой и Крымом. «В вагонном воздухе — топором — три слова: буржуи, юнкеря, кровососы». Она окунулась в самую гущу снявшейся с насиженных мест, взбаламученной России. Люди, люди, люди — всех классов, возрастов и сословий… Страх, ненависть, глупость, подлость…. Доброта… Зверство… Матерщина… Солдатики присматриваются к Марине. Ее принимают за гимназистку, пытаются разговорить.
«Барышня, а курят! Оно, конешно, все люди равны, только все же барышне курить не годится. И голос от того табаку грубеет, и запах изо рта мужской. Барышне конфетки надо сосать, духами прыскаться, чтоб дух нежный шел. А то кавалер с любезностями — прыг, а вы на него тем мужским духом — пых!
Мужеский пол мужского духа теперь не выносит. Как вы полагаете, а, барышня?»
Я: «Конечно, вы правы: привычка дурная!»
Другой солдат: «А я, то есть, товарищи, полагаю: женский пол тут ни при чем. Ведь в глотку тянешь, — а глотка у всех одинакая. Что табак, что хлеб. А кавалеры любить не будут, оно, может, и лучше, мало ли нашего брата зря хвостячит. Любовь! Кобеля, а не любовь! А полюбит кто — за душу, со всяким духом примет, даже сам крутить будет. Правильно говорю, а, барышня?»
Я: «Правильно — мне муж всегда папиросы крутит. А сам не курит». (Вру.)
Мой защитник — другому: «Так они и не барышни вовсе! Вот, братец, маху дали! А что же у вас муж из студентов, что ль?»
Я, памятуя предостережения: «Нет, вообще так…»
Другой, поясняя: «Своим капиталом, значит, живут».
Мой защитник: «К нему, стадо быть, едете?»
Я: «Нет, за детьми, он в Крыму остался».
«Что ж, дача там своя в Крыму?»
Я, спокойно: «Да, и дом в Москве». (Дачу выдумала.)
Молчание.
Мой защитник: «А смелая вы, погляжу, мадамочка! Да разве теперь в эдаких вещах признаются? Да теперь кажный рад не только дом, что ли, деньги — себя собственными руками со страху в землю закопать!»
Я: «Зачем самому? Придет время — другие закопают. А впрочем, это и раньше было: самозакапыватели: сами себя живьем в землю закапывали — для спасения души. А теперь для спасения тела…»
Смеются, смеюсь и я.
Мой защитник: «А что ж, супруг-то ваш, не с простым народом, чай?»
Я: «Нет, он со всем народом».
«Что-то не пойму».
Я: «Как Христос велел: ни бедного, мол, ни богатого: во всех Христос».
Мой защитник, радостно: «То-то и оно! Неповинен ты в княжестве своем и неповинен ты в низости своей… (с некоторым подозрением): А вы, барышня, не большевичка будете?»
Другой: «Какая большевичка, когда у них дом свой!»
Первый: «Ты не скажи, много промеж них образованного классу — и дворяне тоже, и купцы. В большевики-то все больше господа идут». Вглядываясь, неуверенно: «И волоса стриженые».
Я: «Это теперь мода такая».
Внезапно ввязывается, верней — взрывается — матрос: «И все это вы, товарищи, неверно рассуждаете, бессознательный элемент. Эти-то образованные, да дворяне, да юнкеря проклятые всю Москву кровью залили! Кровососы! Сволочь!» Ко мне: «А вам, товарищ, совет: поменьше о Христах да дачах в Крыму вспоминать. Это время прошло».
Мой защитник, испуганно: «Да они по молодости… Да какие у них дачи — так, должно, хибарка какая на трех ногах, вроде как у меня в деревне… Примиряюще: — Вот и полсапожки плохонькие…»
…До Москвы Марина добралась, но выбраться из нее уже не смогла — оказалась в ловушке. Исполнилось прощальное пророчество Волошина: страна разделилась на «красный» север и «белый» юг. Сережа, Ася, Волошины — на Юге. Она с детьми оказалась на Севере — в эпицентре беды.
Марина еще не осознавала, что навсегда простилась со многими вещами, считавшимися условиями нормальной жизни людей обеспеченного круга: уютным домом, прислугой, налаженным бытом. Что все, ранее кем-то как-то исполняемое, придется делать самой — нот одними этими руками. Не приученными, не умелыми. Слава Богу, сильными.
Ей недавно исполнилось двадцать пять лет. Совсем молодая и совершенно не приспособленная к быту женщина, в сущности — барынька, осталась одна с двумя маленькими детьми в городе, где рухнули все привычные устои и катастрофически разваливался быт: пропали деньги, лежавшие в банке, исчезали еда и дрова, изнашивались одежда и обувь. Все ощутимее становился голод. Жизнь превратилась в дурной сон, мучительный кошмар. А надолго ли? Долго ли терпеть, стискивая зубы? И чего ждать, кроме писем от Сергея? За кого держаться? Марина для себя решила все вопросы единым махом: есть Бытие — жизнь души, стихи, Аля — это все огромно и высоко над. Над бессмыслицей, грязью и безумной морокой, называемой бытом. Себе она оставила Бытие, бытом же гордой душой пренебрегла. Она еще не представляла, как нелегко осуществить придут манную конструкцию в реальности — расчленить Бытие и душащий его быт, не замечать унижения и страх — гордо и принципиально вычеркнуть холод, голод, крысиные пробежки по кровати, ежедневные усилия прокормиться, едва простиранное белье, заштопанные чулки, дырявые ботинки. Что поразительно — ей удалось, хоть и отчасти, хоть и воровски, вынести свое Бытие за колючую проволоку быта. Барынькой не остаться, остаться Поэтом и человеком со «стальным хребтом» — изменять своим принципам не научилась.
