уехать. Твой папа сказал мне, что ты раскрутил какие-то могущественные силы и вся семья скоро получит выездные визы, несмотря на все мои возражения. И я подумал: «Ну, погодите! Я найду на вас управу!» Куда мне еще было идти?
– И ты выдумал историю про ЦРУ?
– Вы не оставили мне другого выбора. Я воспользовался правом на самооборону. Скажи мне, что я был неправ.
Я повесил трубку. Больше мы с ним не разговаривали.
* * *
После беседы с Дубининым капитан Безруков стал действовать по всем правилам оперативной науки – как учили в Школе им. Дзержинского. Он начал с того, что зарегистрировал ДОР – «оперативное дело» – под кодовым названием «Рецензент», которое также стало оперативным псевдонимом моего отца. Затем он «пробил объект по учетам», т. е. направил запросы об отце во все картотеки КГБ: не фигурирует ли он в какой-нибудь другой разработке и не является ли сам агентом, не имеет ли судимостей, связей с политическим руководством и т. д. Он также разослал запросы о Нике Данилове.
– В те времена не было компьютеров, – пояснил Безруков. – Данные хранились в картотеках и обрабатывались вручную, поэтому на ответ уходило несколько дней.
Тем временем Сергей начал читать ДОУ (учетное дело) отца. Из него он узнал, что его объект родился в 1918 году в Украине, в семье учителей. В 1923 году семья переехала в Москву в ходе послереволюционной миграции евреев из местечек в столицы. Когда в 1941 году Гитлер напал на СССР, Давид Гольдфарб учился на последнем курсе медицинского института и ушел на фронт военным врачом прямо со студенческой скамьи. В 1943 году в Сталинграде он был тяжело ранен; осколок немецкого снаряда угодил ему в колено, и ногу пришлось ампутировать. Позже, в том же году, еще находясь в госпитале, он вступил в партию. Вернувшись в Москву, 25-летний ветеран занялся медицинскими исследованиями и вскоре защитил диссертацию по микробиологии. В 1945 году он женился; его сын Александр, то есть я, родился в 1947 году, а дочь Ольга – в 1952 году. К 1960 году Давид Гольдфарб был уже профессором микробиологии, одним из основоположников новой области – генетики бактерий. Какое-то время у КГБ не было к нему претензий, его даже выпускали в научные командировки за границу, что свидетельствовало о полной политической благонадежности. Он посетил Лондон, Париж и США.
Политические проблемы у профессора Гольдфарба начались в 1970 году из-за сына, который только что окончил биологический факультет МГУ и начал работать в Институте атомной энергии им. Курчатова. Младший Гольдфарб увлекся запрещенной литературой, связался с диссидентами, оказался в ближнем кругу академика Сахарова, общался с западными корреспондентами и т. п. Естественно, с таким сыном о заграничных поездках старшего Гольдфарба не могло быть и речи. Постепенно отец вошел в круг знакомых сына. Однако сам он не занимался активной антисоветчиной, кроме чтения запрещенной литературы. В 1973 году младший Гольдфарб подал заявление на выезд в Израиль и в 1975-м уехал. Старший Гольдфарб был допрошен по делу Щаранского в 1978-м, а в 1979-м вышел на пенсию и вместе с женой и дочерью подал заявление на выезд. Его просьба была отклонена со ссылкой на его участие в секретной программе под названием «Плазмида» – загадочный термин для Сергея.
– Я также почитал твое дело, которое пришло из архива Пятого ГУ, – продолжил Сергей за пивом и бутербродами, заготовленными в холодильнике. – Я никак не мог понять, почему ты и вся ваша семья вообще пошли против советской власти. Твой отец – заслуженный человек, ветеран войны, член партии, профессор. Прекрасная квартира, машина, дача. Поездки за границу. Твоя сестра – врач. Ты окончил МГУ, работаешь в Курчатовском институте, живешь в кооперативной квартире, которую купил тебе отец. Ты упакован! А я, твой ровесник, не могу и мечтать о такой жизни, пока не стану генералом. Я живу с беременной женой в одной комнате в коммунальной квартире, с одним сортиром на три семьи. И при этом я защищаю систему от вас! Почему? Чего еще тебе не хватало?
– Может, свободы, – сказал я не очень уверенно.
– Да-а, свободы, – Сергей оглядел комнату. – У меня теперь свободы вагон и маленькая тележка! – он сказал это таким тоном, что на мгновение я почувствовал себя виноватым.
* * *
Спустя несколько дней стали приходить ответы на запросы Сергея. Первым откликнулось Второе ГУ – контрразведка. Сергею позвонил полковник по имени Александр Хлопьянов и спросил, почему он интересуется Даниловым. «Это мой объект, – сообщил Хлопьянов. – Зайди ко мне, нужно поговорить».
– Хлопьянов заявил, что Данилов – установленный агент ЦРУ в Москве, – торжественно объявил мне Сергей.
– Что это значит? Откуда он знал? – удивился я. – Я очень хорошо знаю Ника. Он говорит, что никогда не работал на ЦРУ. И я ему верю.
Сергей только ухмыльнулся:
– Ну, так он тебе и признался! Послушай, если Второе ГУ говорит «установленный», а не «подозреваемый», это значит, что есть неопровержимые доказательства.
– Он тебе сказал, какие доказательства?
– Конечно нет, – улыбнулся Сергей. – Такие вещи не разглашаются. Он и сам мог не знать. Может, у них был крот в Лэнгли [42], или перебежчик, который сдал твоего Данилова, или перехват сообщений московской резидентуры ЦРУ – кто знает? Но поверь мне, если Второе ГУ говорит – ЦРУ, значит, ЦРУ.
Хлопьянов велел Сергею держать его в курсе дела, и они распрощались.
– А уже на следующий день я получил удивительный документ по делу твоего отца, который меня просто ошарашил, – продолжал Сергей. – Он пришел из секретариата председателя КГБ, и на нем стояла резолюция самого Андропова! Ты только представь – я, молодой офицер, один из многих тысяч, наткнулся на что-то настолько важное, что находится на контроле самого председателя КГБ! Может, это какая-то сверхсекретная операция – откуда мне знать? Я сидел с разинутым ртом и не знал, что делать.
Это было письмо на имя Андропова от вице-президента Академии наук, академика Овчинникова, датированное серединой февраля 1982 года. Овчинников просил Андропова разрешить профессору Гольдфарбу выехать на постоянное жительство за границу «ввиду его прошлых заслуг перед страной и вклада в советскую науку». Овчинников заверял Андропова, что Гольдфарб не участвовал ни в каких секретных исследованиях и нет никаких уважительных причин для его задержания. На письме рукой Андропова было написано: «Не возражаю».
Я не верил своим ушам: все совпало! Примерно в это же время Овчинников сказал отцу, что пытался ему помочь «на самом высоком уровне». То же самое он писал в письмах западным коллегам. Рассказ Сергея был подтверждением, что Овчинников говорил правду, и одновременно доказательством, что и Сергей не врет.
Для Сергея письмо было совершенно поразительным в трех отношениях. Овчинников, будучи членом ЦК КПСС, мог, конечно, напрямую обращаться к Андропову – но зачем ему понадобилось вступаться за рядового профессора, одного из многих тысяч в Академии? Личный интерес тут едва ли был замешан – к председателю КГБ с личными просьбами не обращаются. Такое обращение и, тем более, такая резолюция должны были иметь вескую официальную подоплеку, о которой в письме ничего не говорилось.
Во-вторых, в письме однозначно указывалось, что Гольдфарб не имел отношения к государственной тайне, и Овчинников, видимо, знал, что говорил. Более того, Андропов с этим согласился! А как же секретная программа «Плазмида», которая послужила причиной отказа в выездной визе? И, в-третьих, почему указание председателя КГБ до сих пор не выполнено? Ведь прошли уже почти два месяца, а Гольдфарб все еще в Москве! Резолюция Андропова была равносильна приказу, и теперь, когда дело Гольдфарба было в руках Сергея, он должен был исполнить его, то есть обеспечить немедленный отъезд «объекта» и его семьи.
– Я до сих пор не понимаю роль Овчинникова в этом деле, – продолжал Сергей. – Может, ты мне объяснишь?
– Овчинников был главным в программе биологического оружия, как Королев в ракетной отрасли, а Курчатов в атомном проекте, – сказал я. – А Андропов курировал эту программу в Политбюро. Видимо, Овчинников объяснил Андропову, что ситуация вокруг моего отца привлечет внимание на Западе к работам, которые СССР старается скрыть. А Андропов согласился с этой логикой.
Сергей задумался.
– Но тогда, значит, в контрразведке было другое мнение насчет твоего отца, – наконец, сказал он. – И оно должно было
