Были, конечно, и такие любители, которые собирали книги ради престижа. Но Чапчахов не просто собирал. Он их читал. И очень нередко цитировал наизусть, поражая и сотрудников, и членов редколлегии своей эрудицией.
– Том такой-то, страница, кажется, такая-та, – завершал он своё цитирование, повергая почти в состояние шока редколлегию. «Скажите, Фёдор Аркадьевич, – спрашивал его Чаковский, когда был в хорошем расположении духа, – есть ли в литературе что-нибудь такое, чего вы не знаете?»
Чапчахов победно смотрел на окружающих и отвечал обычно: «Конечно, есть. Я не специалист по китайской литературе или по литературе Древнего Востока».
– От вас этого никто и не требует, – улыбался ему Чаковский. – Но вижу, что вы недаром занимаете место члена редколлегии по русской литературе.
– Знаете, старик, – сказал мне однажды Чапчахов. – Когда меня пригласили в «Литературку», я думал, что окажусь в ней последним парнем в городе. А на самом деле стал первым парнем на деревне! Вот уж не думал, не гадал!
Увы, при этом был Чапчахов невероятно пуглив, до судорожных колик боялся любого начальства, так что однажды его жена Галя пришла заступаться за него перед Сырокомским, который за что-то на Чапчахова не на шутку разгневался.
За гневом Сырокомского последовал настоящий сердечный приступ Фёдора Аркадьевича, и Галя агрессивно наступала на Сырокомского:
– Если вы умрёте, то ваша жена получит персональную пенсию, а если умрёт мой муж, то мы останемся с детьми нищими.
Сырокомский успокоил её, но к Чапчахову лучше относиться не стал.
Нечего было думать, что Фёдор Аркадьевич станет хлопотать о каком-нибудь моём особом статусе в отделе, позволяющем не подчиняться напрямую Подзоровой. К начальству Чапчахов ходил исключительно по вызову и сам от себя ничего не предлагал. Он откровенно радовался, если ему удавалось угадать желание начальника, которое он горячо и безоговорочно поддерживал.
Я отправился к Кривицкому. Тот решил проблему неожиданно легко. «Пожалуйста, – сказал он, – будете числиться обозревателем поэзии при редакторе Чапчахове. Это вас устроит?» Меня это устраивало. «Но Залещук, – уточнил Кривицкий, – пусть подчиняется Подзоровой». Что ж, Слава Залещук, который занимался рецензиями на поэтические книжки, не выражал желания уходить от Подзоровой. Я считал решение Кривицкого резонным.
Да, не один я в отделе занимался поэзией. Я уже говорил, что публикация стихов и прозы отошла в отдел Гулиа, у которого работали свои сотрудники. Но и при Смоляницком, когда нам в отдел спустили ещё несколько ставок, придумывали для вновь пришедших работников, чем бы им заняться.
Так, Андрею Яхонтову поручили следить за молодёжными изданиями, читать их, быть в курсе новых имён в литературе, заказывать на их книжки рецензии и по их книжкам статьи. А Лёне Бахнову, сыну известного писателя и кинодраматурга, вменили в обязанность читать поэтические книжки и заказывать на них рецензии. Но он пробыл в газете совсем не долго: ни ему работа не нравилась, ни он не нравился начальству своей независимостью. На его место взяли старательного и уже опытного (он проработал несколько лет в «Литературной России») Вячеслава Залещука.
Не могу сказать, что Подзорова на меня обиделась. Во всяком случае, она этого никак не показывала. Отделом она руководила очень уверенно и твёрдо. Контраст её со Смоляницким был разителен. Подраспустившимся во время вольницы сотрудникам пришлось подтянуться.
Конечно, качество материалов, которые печатал отдел русской критики, не стало лучше. Литературный вкус Нины Александровны не отличался особенно от вкуса ушедшего из газеты Соломона Владимировича. Но чего в газете стало намного больше, так это всякого рода писем из областных писательских организаций, выступлений их руководителей и интервью с секретарями Союза писателей РСФСР, которые в основном рассказывали о своих творческих планах.
За это однажды отдел ругали на летучке. «Мы же всё-таки не “Литературная Россия”», – говорил обозреватель. «Но и не “Литературная Москва”, – отвечала Подзорова, – наш читатель должен быть в курсе того, что происходит в российской глубинке».
Года через два объяснилось такое исключительное внимание Нины Александровны к нуждам периферийных писателей. Издательство «Московский рабочий» выпустило её книжечку о Союзе писателей РСФСР, о его истории, о его руководителях, о руководителях областных организаций, входящих в правление Союза. Оказалось, что Подзорова установила с Бондаревым, Михаилом Алексеевым, Проскуриным, Шундиком связи не менее прочные, чем были у Смоляницкого с Марковым. С Бондаревым Подзорова обменивалась шутливыми поздравительными открытками с днём рождения, благо, как выяснилось, он у них был общим. То есть, родилась Подзорова, конечно, позже, но 15 марта, как и Бондарев.
Очень занервничал Чапчахов. Тем более, когда Подзорову за её книжку приняли в Союз писателей, а Чапчахову в приёме регулярно отказывали.
Не только потому, что у него книжек не было. В конце концов, он её составил из многочисленных своих реплик и очень немногочисленных рецензий на книги секретарей Союза. Книжку выпустил «Советский писатель», но и после этого Фёдору Аркадьевичу никак не удавалось проскочить приёмную секцию критиков. Всякий раз, когда разбиралось его дело, зачитывали имевшееся в нём письмо критика Андрея Михайловича Туркова о том, что Чапчахов утаил от общественности свою брошюру, вышедшую ещё в то время, когда он жил и работал в Ростове-на-Дону. В этой брошюре он слово в слово переписал обширный кусок из чужой работы – из книги самого Туркова. Менялись бюро нашей секции, менялись председатели бюро, но факт совершённого когда-то Чапчаховым плагиата неизменно перевешивал любые доводы приятелей члена редколлегии «Литературной газеты».
И только при Феликсе Кузнецове, ставшим первым секретарём московской писательской организации, всё закончилось для Чапчахова счастливо. Кузнецов стал проталкивать в Союз такие одиозные фигуры, которых прежде туда не пускали. Например, Ивана Шевцова, начавшего ещё до кочетовского «Чего же ты хочешь?» и до беловского «Всё впереди» обсасывать в своём романе «Тля» волнующую тему проникновения евреев во все слои общества с целью подчинить себе наивное русское население. Или – того пуще изгнанный при Хрущёве из Союза дважды лауреат сталинской премии Анатолий Суров. Его выгнали после того, как оказалось, что он не писал своих премированных пьес, что они написаны за него клеймёнными им космополитами. Кузнецов восстановил его в Союзе, но не как драматурга, а как публициста, что, по-своему, было логично: уж в чём в чём, но в том, что Суров не писал своих знаменитых выступлений, в которых громил безродных космополитов, его не обвиняли.
