"Восточные мотивы" - это ряд прихотливых и неправдоподобных стихов, слегка окрашенных иронией, и вдруг в них поэт, позабыв, что он только играет, отдается в плен страстным грезам, и сквозь поверхностную истому экзотических слов поднимается искренняя, молодая чувственность, и купальщица Зара, раздвинув цветочные рамки слащавой гравюра, возникает прекрасной искусительницей, волнующей и автора, и читателя.
Выйдет Зара молодая,
Вся нагая,
Грудь ладонями прикрыв
[Виктор Гюго, "Купальщица Зара" ("Восточные мотивы")].
И может быть, самая прекрасная из этих песен была та, которую Гюго создал, оторвавшись и от Востока, и от Запада, и от времени, и от пространства, и назвал ее "Экстаз".
Раз ночью один я стоял на просторе:
Ни облачка в небе, ни паруса в море!
И взор мой тонул за пределом земным.
И горы и лес - вся природа, казалось,
За мною с вопросом одним обращалась
К сияющим звездам и к волнам морским.
И звезд золотых легион бесконечный
То тихо, то громко, в гармонии вечной,
Твердил, свой блестящий склоняя венец,
И синие волны грядой набегая,
Твердили, свой пенистый гребень склоняя:
Все Он - всемогущий Творец!
[Виктор Гюго, "Экстаз" ("Восточные мотивы")].
Здесь уже рождается поэт, написавший "Созерцания", способный, как Бетховен, поднять нас к высоким мыслям и чувствам, повторяющимся переливами дивных аккордов.
"Восточные мотивы" Гюго "привели к единству романтиков". Молодые писатели упивались ими: "Виктор всегда пишет чудесные стихи с непостижимой быстротой... и время от времени бросает нам "Восточные мотивы", как камень в муравейник". Виктор Пави восхищался и просил пощады: "Виктор читал нам "Восточные мотивы", неслыханные, совершенно неслыханные... И ни одного слабого стиха! Совсем убил нас..." Художники и скульпторы восхваляли поэта за то, что он своими стихами давал им сюжеты, краски, и за то, что он горячо защищал творческую свободу художника. Романтиков умеренного толка, группировавшихся вокруг журнала "Глобус", завербовал Сент-Бева, которому Гюго, справедливо считавший его драгоценным союзником, расточал похвалы:
Дай руку мне, поэт, - с моей соедини!
И лиру подними, и крылья распахни...
Взойди, взойди, звезда!
Классицисты либеральных взглядов, такие, как Дюбуа, тоже склонялись перед этой молодой силой, которая после многих версификаторских стихов теперь пробуждала мысль. Эти люди, оппозиционно настроенные, были признательны Гюго за то, что он, обладатель призов и премий, поэт, получающий пособие от короля, осмелился провозгласить себя сторонником Греции, на что косо смотрели при дворе, и даже говорил с какой-то странной симпатией о Наполеоне: "И снова он! Повсюду он!" Как студенческая молодежь, он "трепетал при этом гигантском имени".
Ты ангел или черт - теперь не все равно ли?
Весь мир ты подчинил своей железной воле,
Все взоры приковал орлиный твой полет.
Ты над землей паришь, как царственная птица,
Повсюду тень твоих гигантских крыл ложится,
Над веком образ твой встает
[Виктор Гюго, "Экстаз" ("Восточные мотивы")].
Сердиться могли только чистокровные роялисты, бывшие сотрудники "Французской Музы", но в свое время Гюго давал им столько свидетельств дружбы, что они терпели. Однако у "доброго Нодье" отношение к Гюго стало не таким уж добрым. Со времени собраний в Арсенале Нодье привык править литературным движением, а возвышение Гюго, провозглашенного властителем дум молодежи, лишало его власти. Он напечатал враждебную "Восточным мотивам" статью под заголовком "Байрон и Мур". Современные французские поэты, говорилось в этой статье, не создали ничего хоть сколько-нибудь приближающегося к дивным творениям двух английских гениев: "Есть люди, воображающие, что большие таланты формируются в общении с себе подобными, что врожденное дарование со всеми его богатствами развивается среди учтивых разговоров и не нуждается ни в каких побуждениях к своему росту, кроме желания стать знаменитостью, соревноваться с другими в славе..." Это была сатира на августейший двор Виктора Гюго, в квартале Вожирар. Гюго, при его обидчивости, очень огорчила измена былого соратника, свидетеля его первых успехов.
Виктор Гюго - Шарлю Нодье:
"И вы тоже, Шарль! Как я жалею, что прочел вчерашний номер "Ла Котидьен". Ведь это одно из самых жестоких потрясений в жизни, когда из сердца твоего с корнем вырывают старую и глубокую дружбу..." Нодье сразу сдался: "В вас вся моя литературная жизнь. Если когда-нибудь обо мне вспомнят, то лишь потому, что вы этого пожелаете..."
Осколки своей дружбы они как-то склеили, но в ней уже не было прежнего чувства непоколебимого и светлого доверия.
Добряк Эмиль Дешан, который никогда не знал зависти, оставался нежным другом и завсегдатаем в доме Гюго на улице Нотр-Дам-де-Шан. "Я люблю вас и все больше восхищаюсь вами", - писал он после каждого своего посещения.
Эмиль Дешан - Виктору Гюго:
"Дорогой Виктор, я был так преисполнен сожалений, расставаясь с вашим домом, что позабыл у вас свой зонт. Пришлите мне, пожалуйста, зонт, а сожаления пусть остаются у вас. Зонт стоял в углу столовой, возле двери в гостиную; сожаления были повсюду, где мы не находили вас. Ваша милая супруга, думается мне, вчера превзошла самое себя в любезности и радушии. Она показала нам весь ваш дворец и весь сад. Апартаменты у вас превосходные, а музей - просто чудо. Где еще найдешь столько прекрасных картин!.."
Эмиль Дешан - Виктору Гюго, 13 октября 1828 года:
"В ближайшую субботу, 18 октября, вы непременно должны прийти на улицу Виль-л'Эвек, в дом N_10(бис), пообедать у нас вместе с Ламартином и Альфредом. Это решено. Мне совершенно необходимо посоветоваться с вами о моей поэме "Родриго", которую я вскоре буду читать. Вы простите меня, правда? Могу же я смотреть на вас как на самонужнейшего друга моего?.. Ламартин не был знаком с вашим замечательным предисловием к "Кромвелю", я ему дал его; и теперь Ламартин просто от него без ума и ничего другого, написанного прозой, больше читать не хочет. Как поживает госпожа Гюго? Сообщите, как ее здоровье, - соответственно этому и мы себя будем чувствовать... Черкните, пожалуйста, ответ, - одно краткое утверждение из двух букв..."
Эмиль Дешан просил, чтобы родители привели с собой и Дидину:
Нам холодно, и в супе льдины
Обед невкусен без Дидины,
Без ангелочка, без ундины...
С Дешаном супруги Гюго веселились от всего сердца. Его беспредельное восхищение ими обоими заставляло их прощать его ужасные каламбуры: "Ковыляет, как нотариус на деревянной ноге..." Как не простить любых неуклюжих острот человеку, который написал 31 декабря 1828 года: "Поздравляя с Новым годом, шлю пожелания: помилосердствуйте, не будьте в 1829 году еще гениальнее, чем в 1828 году, и еще счастливее близ своей супруги..."
