— Где-то наш Ваня? Уж не случилось ли чего с хлопчиком?
— С таким ничего не случится, — уверенно ответил Куликов, — наш Ваня пошел на Большую землю.
— Как так? Кто позволил?
— Его Довбыш послал.
Мне это не понравилось.
— Да что Довбыш не понимает, что ли? Ведь он ребенок еще. Нашел, кого посылать!
Куликов только пожал плечами.
Политрук Довбыш и несколько других окруженцев жили в Рыбхозе на Лукомльском озере. Некоторые из них считались рабочими-рыбаками, а другие просто скрывались от немцев. Немцы не один раз пытались наладить работу Рыбхоза, но из этого ничего не получалось: их гарнизоны были далеко, а ставить особый гарнизон в Рыбхозе они не хотели. Управляющих мы ликвидировали, налаживать работу не давали.
Окруженцы понемногу ловили рыбу (конечно, не для немцев), мы иногда пользовались их уловами и нередко бывали у них.
Вот и я попал туда вскоре после исчезновения Вани. Говорили о Большой земле, о десантниках, которые, по слухам, были выброшены в наших местах, о последних событиях на фронте и опять — о Большой земле, о связи с ней, о том, что надо достать рацию, что она объединила бы наши разрозненные силы, связала нас с руководством, помогла работе. Потом бытовой разговор — о рыбе, и уж под конец — о Ваниной судьбе. Да, Довбыш и в самом деле послал мальчика в эту далекую экспедицию. Написали на папиросной бумаге донесение о наших действиях и просьбу, чтобы нам в район Лукомльского озера выбросили радиостанцию. Некоторые бойцы написали, тоже на папиросной бумаге, письма родным. Все это Ваня зашил в свою одежду и отправился.
Тут я напустился на Довбыша:
— Как вам не стыдно! Политработник, а для такого поручения выбрали мальчишку.
— Он сам просился.
— Я знаю, он и у меня просился, но ведь он ребенок, а мы с вами взрослые люди. Надо было и за него подумать. А то и он пропадает, и нам от этого никакой пользы не будет.
— Что же, вы ему не доверяете?
— Нет, я ему вполне доверяю, но боюсь, что ему это не под силу.
— Да что вы беспокоитесь, товарищ комиссар, — вмешался в разговор старший лейтенант Смирнов (тоже из рыбсовхозовских), — сколько раз посылали, и всегда справлялся.
Я не на шутку рассердился:
— Словно вы не понимаете! Одно дело сходить в Таранковичи, недалеко и все по знакомым местам, другое дело идти за сотни километров, и дорога неизвестная, и через фронт пробираться… Как вы об этом не подумали?
Довбыш явно чувствовал себя виноватым, пытался оправдаться:
— Да ведь это, собственно, Тамуров выдумал. Им там в Григоровичах не сидится спокойно, он и подбил Ванюшку, а потом пришли сюда вместе: так и так — посылай. Я не сразу согласился. Вот еще мы с Насекиным говорили, и Насекии сказал: посылай. А ведь вы знаете, какой парнишка настойчивый. Привязался — что хочешь делай…
Этот разговор нисколько не успокоил меня. Оставалось ждать и надеяться, что мальчик справится со своей задачей. А пока никаких известий не было, и мы только вспоминали о нашем маленьком товарище, о его горячем характере, о его клетчатой кепке.
* * *
В конце марта 1942 года я и лейтенант Перевышко ехали в Липовец на совещание с подпольщиками и представителями народного ополчения. Снег был мокрый и уже начинал проваливаться, лошадь тянулась медленно по тяжелой лесной дороге. Недалеко от опушки Перевышко выскочил из саней.
— Размяться, что ли!
Пошел вперед. Я — за ним, потому что и у меня затекли ноги от долгого сидения.
Вижу, впереди еще сани. Это тоже наши: издали я узнал Садовского и Сыско. С ними мальчишка. И вдруг он бросается к Перевышко, здоровается и, слышу, говорит:
— А где товарищ комиссар?
А голос знакомый, Ванин голос, и вот уж он сам неуклюже бежит ко мне по размякшей дороге, протягивает руки, и я подхватываю его.
— Здравствуйте!
— Здравствуй! Откуда ты взялся?
Мне показалось, что он вырос немного, но, может быть, только показалось. А лицо все такое же: курносое, задорное, и белесые вихры выбиваются из-под шапки.
— Садись в наши сани. Рассказывай!
Но разве расскажешь что-нибудь толком на радостях, в первые минуты встречи? Он хотел было принять официальный тон и доложить по правилам, но не сумел. И я не сумел быть в эти минуты начальником: губы сами собой растягивались в улыбку, и на язык просились хорошие и теплые, совсем не официальные слова.
— Трудно пришлось? Голодал?
— Всякое было. — Мальчик не хотел жаловаться.
— И донесение доставил?
— Доставил. В сохранности.
По дороге мы так и не успели переговорить обо всем, а потом совещание целиком захватило меня, и только после него Ваня рассказал мне подробно всю историю своих скитаний. Сначала добрался до Борисова. Там (недаром он был партизанским разведчиком) разузнал, что одна из немецких частей отправляется на фронт. Он все время ходил возле немца-шофера, носил ему воду, разжигал костер и в конце концов упросил захватить с собой. Довезли его до Орла. Фронт рядом, но через него не пойдешь запросто, как, бывало, ходил от Гурца до Чашников. Долго пришлось разведывать, выспрашивать, скитаясь в прифронтовых деревнях. Нашелся один старик, знающий тайную и трудную дорогу туда, на советскую сторону. Говорили, что он не раз уже провожал по ней наших солдат и офицеров, выходивших из окружения. Но когда Ваня обратился к нему, он строго прикрикнул на мальчика. «Да ты что! Куда ты пойдешь?.. Выдумал!..» И сначала даже разговаривать об этом не хотел. Однако Ваня не унимался: упрашивал, надоедал и в конце концов начистую рассказал о своем поручении; только тогда старик смягчился и согласился показать дорогу. Непролазной чащобой по приметам, знакомым только ему одному, целый день вел он маленького партизана на восток и наконец сказал: «Ну а теперь иди куда хочешь. Здесь — наши». Сразу все стало просто и легко. Красноармейцы одной из рот приютили и обогрели нашего связного, политрук взял у него донесение и отправился в штаб, а письма, которые принес Ваня, запечатали в конверты и отправили по адресам.
Недели две провел Ваня в этой роте, обжился, перезнакомился со всеми, нашел земляков, рассказал им, что творится в родных местах, Обещал передать родственникам их письма, когда пойдет обратно. Впрочем, отпускать обратно его не хотели. Трудно было мальчику убедить взрослых людей, что он снова сумеет проделать весь этот тяжелый и опасный путь, И все-таки наконец они согласились. Вместе с партией разведчиков, уходивших во вражеский тыл, во второй раз пересек он линию фронта, неся зашитыми в своей одежде патриотические антифашистские листовки и письма к родным от солдат… Потом по дорогам и без дорог пошел один, направляясь на северо-запад. Иногда подвозили попутчики, но чаще приходилось идти пешком. Тут он и голодал, и холодал. Где переночует, где попросит поесть, а порой и попросить нечего, да и переночевать негде. Прямо в лесу раскладывал костер и ложился спать у костра на голодный желудок…
