— Все равно надо заниматься, — возразила девочка, — можно же забыть пройденное, и тогда... может быть «неуд»... Да, ты знаешь, — обратилась Тамара ко мне, — твоего друга исключили из детдома.
— Кого? — воскликнул я, вспомнив сразу о «неудах» Бидзины и Сеита по русскому языку.
— Джиха, конечно! — звонко расхохоталась Тамара, видя мое недоумение. — Больше таких друзей у тебя нет...
— А-а-а... — облегченно вздохнул я. — А я думал...
Вскоре мы все трое уткнулись в свои учебники. Однако недолго нам пришлось заниматься. В дверях появилась Ольга Шмафовна. Мы, как обычно, вскочили с мест.
— Что вы здесь делаете? — спокойно спросила воспитательница, входя в класс.
— Занимаемся, Ольга Шмафовна, — неопределенно произнес Володя, — «неуды» же...
— Что вы, с ума сошли, что ли? — всплеснула она руками. — Каникулы для того, чтобы отдохнуть, а не для замятий. Первые три дня учиться не разрешаю, а потом я сама с вами буду заниматься. Отдых тоже нужен, иначе в голову ничего не лезет. Выходите гулять, играть, резвиться!..
Утром, перед началом уроков, Архип сказал мне, что сегодня будут разбирать мое заявление и мне надлежит быть на комсомольском собрании ровно в пять часов вечера. Хотя я давно готовился к этому важному событию в моей жизни, но слова секретаря меня взволновали. Я даже не заметил очередной шутки Коли Кемуларии, подкравшегося сзади и повесившего к моей спине плакат с надписью: «Я сван, ищу работы, могу копать канавы».
Сваны издавна считались хорошими работниками. До революции часто можно было видеть сванов с лопатами за спиной, ищущих заработка в Мингрелии, в Абхазии, Грузии и даже в Аджарии. Об этом знали все детдомовцы по рассказам взрослых и часто шутили над нами, тремя маленькими представителями сванов: мной, Сеитом и Бидзиной.
Когда я шел по коридору, товарищи заглядывали мне в лицо и хохотали. Перед классом Коля догнал меня и торжественно снял плакат. Но мне было не до шуток.
— Мое заявление сегодня... на собрании будут разбирать, — выпалил я.
— Знаю, — весело отозвался Коля, — очень хорошо. Тебе нечего бояться: «неудов» у тебя уже нет, проказы твои тоже давно были. Ну... почистят немножко, но принять должны, я думаю.
Наш разговор оборвал звонок. Мы побежали в свои классы.
Никогда я не бывал таким рассеянным, как в этот памятный день. Я еще и еще раз перебирал в памяти все: свое поведение, учебу, отношение к товарищам, к преподавателям, к старшим. С «неудами» я действительно справился еще к концу первого года обучения. В третий класс перешел без плохих отметок. Меня перестали считать отстающим. Однако с поведением не все было гладко. Конечно, драку с Джихом и Гегией давно забыли, но были более свежие случаи озорства.
Володя Дбар покончил с «неудами» одновременно со мной и перешел в третий класс. Но в селе, откуда он происходил, построили школу, и он перевелся учиться туда. Вместо него к нам посадили Виктора Манайю, способного ученика, но редкостного лентяя.
Дагмара Даниловна поручила мне «взять на буксир» Виктора.
Ежедневно после уроков я усаживался около Виктора и терпеливо начинал готовить с ним уроки. Манайя и секунды не мог спокойно усидеть на месте: он вертелся на стуле, то и дело вскакивал и подбегал к окну. Он пропускал мимо ушей все, что я ему говорил, и откровенно зевал, когда я заставлял его слушать мои объяснения.
Когда ничто не отвлекало Виктора от занятий, он легко усваивал урок и даже удивлял меня своей памятью. Все горе было в отсутствии внимания и малейшего желания углубиться в предмет.
Гордый ролью репетитора, я, подражая взрослым, разговаривал с Виктором тем скрипучим и монотонным голосом, который отличал самого нелюбимого из наших преподавателей — математика, мрачного мужчину в синих очках, с редкой, как мочалка, вылинявшей бородой.
Терпению моему однажды пришел конец. Как-то Виктор нагло заявил, что заниматься больше не будет. Я начал уговаривать его. Он равнодушно слушал и, видимо, для того, чтобы позлить меня, смял промокашку и начал жевать ее. Я не выдержал и с размаху ударил Виктора по лицу.
Манайя выплюнул разжеванную промокашку и сказал обиженным тоном:
— Почему ты сразу не сказал мне, чтобы я не жевал и слушал твои объяснения?
Остаток урока прошел так, что я не мог не нарадоваться на моего ученика. Но неприятный случай этот на следующий день стал известен всему интернату. Еще через день в стенной газете интерната появилась смертельно уязвившая меня карикатура.
В этой карикатуре я изображен был в том костюме, в котором больше года назад приехал в Гагру. На мне была сванетка, рубашка навыпуск, галифе и чувяки и длиннущий кинжал, привязанный к поясу. Карикатура имела успех. У стенгазеты толпились школьники, и я слышал, как они покатывались со смеху.
Больше заниматься с Манайей мне не позволили. Архип целый месяц не разговаривал со мной, и только безукоризненным поведением и бурной общественной работой я заслужил его прощение.
Сила общественного мнения, осудившего меня после расправы над Виктором, очень взволновала меня. Каждое поручение, которое давал мне пионервожатый, я выполнял с рвением. Скоро я зарекомендовал себя и как активный член школьного антирелигиозного кружка.
Полугодие мне удалось закончить с отличными показателями и вполне благополучной оценкой поведения. Пощечину мне простили. «Но теперь могут вспомнить», — думал я. И чем больше я углублялся в воспоминания, тем больше находил всяких причин, затрудняющих вступление в комсомол: тут были и грубости со старшими, и ослушания, и шалости, и другие вещи. Правда, все они имели сравнительно большую давность.
Заявление я подал по совету Архипа, который, вероятно, считал меня подготовленным для такого важного шага в жизни. Но вдруг встанет кто-нибудь из присутствующих и скажет, что меня нельзя принять в комсомол: «Какой же из него комсомолец, за ним все время надо смотреть да смотреть, как бы не нарушил порядок». Остальные могут согласиться, и тогда меня не примут... Какой это будет позор!
— Ну-с, а вы как думаете? — вплотную подошел ко мне преподаватель математики.
— Я — Павел Севол... я...
— Меня зовут, во-первых, Всеволод Павлович, а не наоборот, — нахмурил брови преподаватель. — Во-вторых, выйдите из класса! Все равно меня не слушаете!
Неожиданный удар меня совершенно обескуражил. Провожаемый сочувственными взглядами одноклассников, я вышел из класса, аккуратно закрыв за собой дверь.
«Ну, теперь все кончено, — подумал я. — В комсомол, конечно, не примут, да и с Николаем Николаевичем неизвестно как себя вести...»
