— Пики, — нерешительно сказан военный врач, сидевший на руке, и поднял стекла пенсне на рыжеусого капитана.
— Пас! — Капитан недовольно сложил растопыренные веером карты — Опять вы, доктор, выбили меня из масти! — Капитан всё еще видел перед собою заплаканные глаза жены и дочери. — Куда вы лезете? Ведь опять заремизитесь…
Доктор хотел что-то сказать, но раздумал и промолчал. Играл он плохо, рассеянно…
— Два втемную, — отрубил Бубекин.
Мысль, что вот перед ним военный шпион, ради которого он поставлен на секретную работу, совершенно пришибла его. И самое удивительное, в этом прапорщике, сидевшем напротив него, не было совершенно ничего классически-шпионского: таинственности в обличии, пронизывающих глаз, недоговоренности в речах. Абсолютно ничего от того, чем романисты наделяют шпионов. Но ведь ошибки быть не могло — не стало бы столько умных и важных людей городить весь этот огород из-за пустого подозрения! Стало быть, так, — шпион.
Но как мило и естественно обрадовался прапорщик Собецкий, когда узнал, что он, Бубекин, офицер как раз того же полка, в который и он получил назначение. Собецкий успел в последнюю минуту даже познакомить Анатошу со своей женой, молодой красивой женщиной в шапочке из крота, тоже полькой. В сутолоке отправления, раздевания и, наконец, размещения в купе — всё это было еще ничего, но теперь, когда оба они сидят друг против Друга и надо разговаривать как ни в чем не бывало, — теперь это ужасно трудно… Лицо Собецкого так и тянет к себе глаза Бубекина. Против воли своей он явно больше, чем следует, задерживает на нем свой взгляд и сам этого пугается. Но ведь не выдерживать ответного взгляда глаз Собецкого — это тоже недопустимо…
Ужасно, как быть?
И Анатоша решительно говорит:
— Два втемную!
Без азарта, без всякого интереса к игре, а лишь бы сбить то дурацкое состояние духа, которое его мучит и мучит, как похмелье.
— Вы рискучий? — И с любезной улыбкой Собецкий подвигает Бубекину карты. — Надеюсь, к масти?
Две маленькие пики, шеперки. В пренебрежении к игре Анатоша открыл их и отбросил.
— Ну вот! — рыжеусый капитан очень доволен. щ А темните' Эх вы, молодежь!..
Карты ужасные, но Анатоша доволен уже тем, что теперь его смущению и дурацкой неловкости есть естественное объяснение
— На фронт едем, капитан, — говорит он, притворяясь беззаботным. — Что о деньгах думать!.. Всё равно убьют.
Капитан недоволен такой философией.
— Уж это вы зря, фендрик! Мировая скорбь по поводу неудачной темной — чепуха. В картах и в бою — береженого Бог бережет. А как о деньгах не думать, если, например, у меня жена, дочь и сын кадет?.. И все-таки — сколько? (
— Что же поделать, пики играю.
— Семь-с!
— Так точно.
— Вист. Доктор?
Доктор, наводя на капитана стекла пенсне, нерешительно:
— Я тоже вист.
Бубекин остался без трех. Капитан развеселился. Собецкий же, вопреки интересам стола, искренно посочувствовал Анатоше.
— Зачем вы, поручик? Я, например, никогда не покупаю втемную, — сказал он.
— И напрасно.
— Почему, господин капитан?
— Неинтересный партнер. Пусть каждый по-своему веселится, — не надо мешать людям свертывать себе шею, если они этого хотят. Просторней будет на земле…
Кончили играть поздно. Тут же, за картами, и поужинали. Денщики (их было двое — у капитана и Стойлов у Бубекина) принесли на остановке кипятку. Доктор и капитан кушали домашнее жаркое, у Бубекина же с Собецким были закуски. Зато у этих двух нашлось вино и коньяк. Доктор не пил, но предложил всем отведать своей утки. Капитан же, выпивший водочки, от вина и коньяку отказался, но и жаркого никому не предложил.
Странное дело: после своей карточной неудачи — порядочно проиграл — и душевного сочувствия Собецкого Бубекин успокоился. «Раз пожалел, значит, ничего не заподозрил!» Анатоша прикинулся, будто опечален проигрышем, и обрадовался ноткам пренебрежения в голосе прапорщика.
«Вот и отлично!» — и стал легко глядеть в глаза своего визави. С удовольствием подумал, как охотник, подкрадывающийся к зазевавшемуся зверю: «Теперь ты от меня не уйдешь!»
Перед сном отворили дверь, чтобы проветрить купе. Сгойлов сидел на откидной скамеечке у окна и курил. Увидав офицеров, он встал.
— Славный у вас солдат, — похвалил Собецкий.
— Хороший… — согласился Анатоша и вдруг, почувствовав себя неловко, прибавил, потрепав Клима по плечу: — …когда спит.
Стойлов учтиво ухмыльнулся на господскую шутку.
Поезд громыхал на стрелках, подходя к станции. В черном зеркале оконного стекла промелькнули огни.
— На воздух, поручик? Хорошо перед сном!..
— Ну что ж!
Собецкий шел впереди, легко и уверенно ступая по как бы ускользающему из-под ног полу. Бубекин не без зависти подумал, как хорошо сложен и крепок телом этот человек.
Колюче пахнуло морозом. Придержась за поручень, Собецкий прыгнул на перрон прямо с площадки и сейчас же, не ожидая Бубекина, заскрипел по снегу легкими своими ногами. Бубекин должен был наддавать, чтобы поспевать за ним. И опять он подумал, что мелькнувшее в глазах Собецкого пренебрежение к нему — факт. Прапорщик им, поручиком, неглижировал: значит, он уже сделал ошибочную оценку и успокоился: «Очень хорошо!»
Станция была маленькая и безлюдная. Над вокзальным зданием высились деревья, все в инее. И иней сиял в ослепительно-белых лучах большого шипящего фонаря,
— Как чудесно, а? Поручик, правда хорошо?..
Бубекин видел, как у Собецкого раздувались ноздри — так он жадно дышал.
— Как пусто, как мало людей на земле! — продолжал Собецкий. — Как это сказал ваш Лермонтов: «Под солнцем места много всем…» — как это?.. — «…но беспрестанно и напрасно один воюет он… Зачем?»
— Почему наш Лермонтов? — не удержался Анатоша. «Что-то, мол, ты ответишь, как вывернешься?»
— Потому ваш, что я ведь — поляк.
Отвечая, Собецкий даже не повернул к Анатоше лица.
Снег скрипуче пел под ногами. Собецкий негромко декламировал какие-то польские стихи. Кажется, что-то о звездах, потому что глядел на небо. С небрежностью старшего, беседующего с подростком, заговорил о Канопусе, солнце мира. Спросил, слышал ли Бубекин что-нибудь об этом светиле…
При других обстоятельствах такой тон прапорщика по отношению к нему, поручику, взбесил бы Анатошу, и он неминуемо резко оборвал бы собеседника. В данном же случае он, еще сам не понимая почему, с неким даже сладострастием радовался этому своему уничижению и, простецки, как неуч, болтая, в то же время думал:
