Вы самоуверенный человек? Какие ваши черты вам не нравятся?
– В сущности, я самоуверенный человек. Мне не нравится, когда я лишен свободы творчества; это меня тревожит, и я думаю: неужели конец? Не опустел ли колодец? Меня беспокоит отсутствие самоуверенности в том человеке, который время от времени должен быть аккуратно одетым или рекламировать себя. Непонятно, почему мне кажется, что я должен это делать. Иногда я не в силах включиться в положительное общение, обращенное ко мне, потому что не уверен, что того заслуживаю. В настоящее время я позволил всем этим симптомам отсутствия самоуверенности просто быть. Я не позволяю им на меня воздействовать. Иными словами, я более комфортно чувствую себя сейчас с моим отсутствием самоуверенности, поэтому в каком-то смысле у меня ее больше.
Вы всегда были уверены в вашем таланте?
– Иногда бывал более уверен, чем теперь. Никто и никогда не скучал, глядя на моих героев, пусть я даже не ведал, что творил. Но меня беспокоила другая сторона дела. Я думал: «Ну, любой может провести этих простаков. Так где же миллион долларов? Почему не все меня любят? Где же награда?» Я разговариваю почти со всеми хорошими актерами, и ни один из них не знает, что он хороший актер.
Вам важно получить премию «Оскар» за лучшую мужскую роль второго плана, сыгранную в «Словах нежности»?
– Я сказал моим спорящим друзьям еще до того, как встретился с организаторами и прочел все сценарии, на кого они должны поставить в Лас-Вегасе, если хотят выиграть. Вот как мне это нравилось. Я открою вам еще одну детскую причину того, почему мне хотелось бы получить награду. Думаю, у вас есть сумасбродные цели в жизни. Мне бы хотелось получить больше «Оскаров», чем Уолт Дисней, и мне хотелось бы получить их в разных номинациях. И некоторое время я мечтаю об «Оскаре» в этой номинации. Проще говоря, мне нравятся награды Академии. И я ярко выраженный дзэн-буддист 50-х – все награды фальшивы, все суета, – но мне нравится видеть какой-нибудь Маунт-Рашмор[133] выстроившихся однажды вечером кинозвезд 1984 года, не важно, какие у них сумасбродные идеи. Занятно. Никому не обидно. За парой исключений мне известно, получу я награду или нет, потому что я слежу за всем этим с детства. И всегда чувствую себя лучше, когда знаю, что не получу, потому что тогда у меня будет просто приятный вечер. Я – Мистер Голливуд. Я всех люблю. Конечно, я веду себя и иным образом, думая, что я наихудший из всех лузеров в истории, и произношу гневные слова. Даже если я не иду на церемонию, я люблю «Оскары». Сижу дома и обсуждаю илисто-зеленое платье и говорю: «Боже, если бы я испытал такой провал на телевидении, я бы застрелился».
Как вы расходуете ваши деньги?
– У меня несколько домов[134], которым постоянно требуется ремонт, поэтому я просаживаю на них много денег. Еще картины – но мне очень не нравится называть их инвестициями; это скорее банковские сбережения, чем инвестиции. Я не торговец и не коллекционер, я сознаю, что не выбрасываю десять тысяч долларов в окно. У меня есть 2 абонемента на игры «Лейкерс» по сто шестьдесят долларов за вечер, хотя я не появляюсь там по полгода. Я следую театральной традиции, гласящей, что тот, кто делает больше всех денег, получает чек. И мне нравится делать подарки.
Сейчас вы счастливы?
– Безмерно. Мне бы очень хотелось увидеть большой, широкий проспект со страшным движением, простирающийся передо мной, но дело не в этом… На меня теперь никто не злится. Я в форме. Мои друзья преуспевают. Но, впрочем, с тех пор, как мне исполнилось двадцать восемь лет, у меня есть бонус времени. Я прожил неплохую жизнь для всякого, кто доживал до такого возраста, поэтому с тех пор у меня большой бонус.
Каков секрет вашей привлекательности?
– Не знаю. Когда я был тинейджером и когда мне было чуть за двадцать, друзья звали меня Великим соблазнителем – хотя они явно не были уверены в моей привлекательности, – потому что им казалось, что я обладаю чем-то незримым, но неисчерпаемым.
И теперь, будучи актером, вы этим пользуетесь. Соблазнять – ваш бизнес.
– (Смеется.) Верно. Но я не хочу никому навязывать свою волю. Я хочу, чтобы этого хотели. Я хочу, чтобы все оставалось так, как есть, и, поверьте, так, как есть (произносит с улыбкой киллера), – это чертовски хорошо.
Билл Мюррей
Интервьюер Тимоти Крауз
16 августа 1984 года
Я знаю, что вы родом из Чикаго, но мне было бы интересно узнать о вашем социальном происхождении.
– Его трудно описать. Мой отец был коммивояжером лесозаготовительной компании и стал ее вице-президентом примерно за полгода до смерти. Он уже готов был начать делать деньги.
Когда он умер?
– В декабре 1969 года. Мне было семнадцать лет. Я как раз поступил в среднюю школу. Он никогда не делал больших денег, а в семье было девять детей, так что и большие деньги не сделали бы погоды. Я рос в Вилметт, пригороде Чикаго, где люди имели деньги, но мы были не из их числа.
И все работали, чтобы помочь семье?
– Ну, не так чтобы. На самом деле работал отец. Мы платили за наше обучение в средней школе, потому что мы все ходили в католическую школу, кроме двоих моих братьев, которые были неверующими и посещали государственную школу.
Летом мы с братьями зарабатывали тем, что подносили клюшки и мячи во время игры в гольф, а сестры устраивались приходящими нянями.
Насколько вы выделялись на фоне своих братьев?
– Я был пятым по счету и, вероятно, самым удачным ребенком. После меня все пошло под откос. Даже я был как бы лишним, но, думаю, в нашей семье все были лишними. Я имел несчастье повзрослеть, когда мир перевернулся, и я как бы знакомил с переменами моих родителей – с относительным успехом. Я говорил за всю культуру, за всех, от имени Тима Лири и даже от имени «Аэропланов»[135].
Вы были проблемой в школе?
– Я был неуспевающим и сорвиголовой. Помню, я принял участие в тесте National Merit Scholarship, набрал довольно высокий балл и мог бы победить. Но когда я получил результаты, то рядом с моим именем стояла звездочка, а это значило, что я квалифицировался на грант National Merit Scholarship, но не получу его, потому что не был среди первых учеников моего класса. Это были печальные, поистине плохие новости, потому что отцу очень хотелось бы услышать, что кто-то из его детей получил деньги на учебу в колледже.
А как к вам относились в школе?
– В то время мои учителя говорили со мной об одном и том же: «В чем дело, Билл? Что-то тебя беспокоит? Что-то стряслось дома?» Не знаю, просто школа меня не очень интересовала. Учеба была скучной, а я ленивым. Я и сейчас ленивый. И мне было неинтересно получать хорошие оценки. В начальной школе я в основном все время создавал неприятности. Но не очень серьезные. Когда я учился в средней школе, я сталкивался с более изощренными нарушителями спокойствия. Эти ребята были настоящими умниками – имели IQ, равный ста сорока восьми, – и настоящими дураками, первыми, кого вышибли из школы за травку. Они просто летели на другом самолете… То есть в нашей школе было запрещено ходить с длинными волосами, поэтому эти ребята отпустили длинные волосы и не мыли их, так что они казались короче, а вы бы видели их в выходные – вы бы не поверили, какие длинные у них волосы, потому что они их мыли. Они терпели все неприятности, которые доставляли им одноклассники школы из-за того, что у них грязные волосы, а им хоть бы хны. Потому что наступали выходные, и они вели себя совсем не так, как ребята из Вилметт, которые пробовали пить пиво и балдеть. Им было неинтересно принадлежать к коллективу этой подготовительной католической школы. Они были деловыми, крутыми и слушали блюзы.
