— Я, товарищ профессор, — поднялся со стула долговязый и худющий человек. — Это я, и у меня, действительно, эмфизема легких. Все присутствующие чудом сдерживали себя, чтобы не взорваться хохотом и не уронить авторитет генерала в глазах больных.
Зиновий Моисеевич был председателем терапевтического общества Академии, и по его распоряжению я докладывал историю болезни тяжелейшей больной, в сути заболевания которой никто не мог разобраться. Сочетание коллагеноза с заболеванием костного мозга. Даже будущий академик РАМН генерал-полковник м/с Комаров Ф.И., опекающий в те годы меня на кафедре профессора Смагина, сказал, что диагноз не ясен. Когда больная умерла (её я запомнил на всю жизнь), я попросил профессора патанатомии Вайля посмотреть гистологические препараты. Через несколько дней, изучив материалы, Вайль сказал со свойственным ему акцентом:
— Слушай, майор, непонятная больная, не знаю точно, что было с ней, а если я не знаю точно — никто не знает и точка. Оставь свой рабочий диагноз, как основной, но он не верен. На терапевтическом обществе, выслушав мой доклад и историю болезни, Зиновий Моисеевич заявил:
— Ну, если Вайль не знает, то куда нам клиницистам правду матку искать, патанатом самый лучший диагност!
Итак, я отвлекся. Волынский осмотрел адмирала, дал Якову Абрамовичу советы по дальнейшему лечению и спросил, кого нужно еще проконсультировать. И такой больной был немедленно найден. В отделении лечился капитан I ранга лет сорока пяти, диагноз которого постоянно обсуждался, но был проблематичен. У него была патология легких, но ни рентгеновские исследования, ни консультация фтизиатра не давали четкого ответа о сути его болезни. А раз нет точно установленной причины заболевания, значит, и нет адекватного лечения. Ограничивались общими мероприятиями и методом «тыка». Ничего не помогало, легочная недостаточность угрожающе нарастала. И вот его консультирует Зиновий Моисеевич. Он долго опрашивал больного, осматривал, перкутировал, выслушивал и, выйдя из палаты, сказал нам, ожидавшим его приговора.
— Да, коллеги, дело «труба». Точно ничего не могу сказать, но не удивлюсь, если у него завтра начнется кровохарканье.
Мы переглянулись. По нашим понятиям ничего не предвещало этого осложнения. Получив какие-то дополнительные рекомендации по обследованию больного, разошлись. Утром на следующий день, придя в отделение, я увидел Якова Абрамовича, обычно очень вежливого и невозмутимого, нервно шагавшим в ординаторскую.
— Так вот, друзья! — не здороваясь, громко воскликнул он. — Гений или шарлатан! Не знаю, но у нашего больного обильное кровохарканье и тяжелейшее состояние!
Все закончилось печально, больной умер от тяжелого поражения сосудов легких. В те времена лечение гормонами только осваивалось, и мы были бессильны с тем арсеналом наличных средств лечения.
В I терапевтическом отделении, куда я был назначен ординатором, кроме Якова Абрамовича, служил его заместитель подполковник м/с Смирнов, скромный трудолюбивый и доброжелательный человек, готовый всегда мне помочь. К великому сожалению, он умер молодым от сердечной недостаточности из-за сложного порока сердца. В отделении работали две женщины-ординатора, бальзаковского возраста, очень уверенные в себе и действительно весьма компетентные врачи. Одну из них я очень хорошо помню. Однажды после утреннего обхода она обратилась ко мне с просьбой:
— Владимир Евгеньевич! Хотите уменьшить поголовье своих подопечных? Меняю одну мадам М. на палату № 5, где у вас четверо больных.
— А почему такой неравноценный обмен? — поинтересовался я.
— Да не по душе мне эта мадам, а я ей. Возьмите, вы — молодой мужчина, вам легче будет с ней говорить.
Я, еще находясь в счастливом состоянии госпитального врача, ничего не подозревая, согласился. Яков Абрамович утвердил нашу «сделку» и мои мучения начались. Мадам М. оказалась мамой одного флотского начальника, поэтому считала себя на особом положении и, находясь в двухместной палате (одноместная у нас была всего одна), тут же не поделила что-то с соседкой. А соседка тоже была не из простых смертных и сдаваться так просто диктату мадам М. не пожелала. Разъединить их не было никакой возможности из-за дефицита койко-мест. Приходя к 8.00 в отделение, я сразу скисал, ибо знал, что сейчас опять буду «между молотом и наковальней». Они жаловались мне друг на друга, особенно последняя, когда М. не было в палате:
— Владимир Евгеньевич, опять храпела, как мужик и жрала ночью, а утром все утку рассматривала, камни искала. Все ждет, когда они выйдут.
Я осторожно останавливал ее, объясняя, что больные бывают разные, что соседка очень впечатлительная женщина и т. д.
— Дура она и нахалка! — резюмировала больная дама и на этом наш разговор заканчивался.
Ее-то лечил не я. Если «соседки» не было, мадам М. долго и нудно рассказывала мне о своих болячках, как ей плохо, сон отсутствует, аппетита нет и т. д., а в конце:
— Опять «эта» во сне кричала, постанывала, небось, мужики снились, жизни от нее нет, волком на меня смотрит.
И так изо дня в день. Что бы я ни назначал — ничего не помогало. Дважды ее смотрел Яков Абрамович, уролог, невропатолог. Все было безрезультатно. Прежний ее доктор только посмеивалась, когда я в ординаторской делился своими «успехами» ее лечения. Как ни странно выход из ситуации подсказала ее вражинасоседка по палате.
— Владимир Евгеньевич! Дорогой, да подбросьте вы ей в утку камешек небольшой, вот она его с утра выудит и вмиг поправится. Сколько для неё радости будет, а уж для нас тем более.
— Но позвольте, ведь уролог ей говорил, что у нее никаких камней нет.
— Да не верит она ему. Ну, попробуйте.
Предложение было заманчивым, ибо выписываться она никак не хотела. И маленькая, отполированная песком галечка с помощью соседки была подброшена в утку. Зайдя утром в палату, я услышал победный клич:
— Ну что я вам говорила, что говорила, вот он! А вы мне не верили!
Я быстро перехватил ее, объяснив, что ее надо срочно направить на анализ. С того дня началось быстрое выздоровление пациентки и она, к всеобщей радости, выписалась со словами благодарности. Последними словами ее, обращенными ко мне, были:
— Вы еще молодой врач, надо верить больным. Пусть случай со мной останется в вашей памяти.
И он, действительно, остался на долгие пятьдесят лет.
Пришлось открыться Якову Абрамовичу и в этот день в ординаторской царило приподнятое настроение.
— Ну, вы молодец! Как вы до этого додумались, — смеялся Рубанов.
Я не стал его разочаровывать в собственной сообразительности. Временно, на пару месяцев, я был переведен в терапевтическое отделение филиала госпиталя, которым руководил подполковник м/с Кулижников Г.А. Это был высокий, худощавый, лысеющий человек с внимательно-изучающим взглядом, мало улыбчивый и быстрый в движениях. Я и не представлял тогда, что судьба сведет меня с этим человеком, старше меня по возрасту на тринадцать лет, на многие годы и десятилетия дружбы и взаимной глубокой привязанности. Он сыграет большую роль в моей судьбе, о чем я расскажу ниже. А тогда он сразу понял, что я стремился быть хорошим терапевтом и стал серьезно опекать меня. Именно он рекомендовал мне глубоко изучить электрокардиографию, еще молодую науку на тот период. Это мне в дальнейшем очень пригодилось, ибо врачи кабинета ЭКГ знали, что я не пропущу их оплошностей, и внимательно расшифровывали ЭКГ моих подопечных офицеров.
