ближе и ближе, каждый раз ожидаешь, что влепят тебе в зрачок прямо… Но все-таки у вас в лагере хуже, там по крайней мере на ночь уляжешься себе под стеной, ближайшей к неприятелю, и дрыхни сколько угодно…
— Сегодня утром жаловался Гештель, что наши осколки от бомб падают к вам, — сказал поручик, чуть было не получивший в голову текинского презента.
— Это верно, — подтвердил гардемарин. — Как только увидишь вечером над головой букет этих свистящих и светящихся шариков, так и ожидаешь, что посыпятся осколки в Калу… Неприятно они жужжат, пули куда лучше… Однако, господа, пора мне и к себе. — И моряк крепко пожал протянутые ему руки.
Быстрым шагом прошел он открытое место до кибиток апшерон-цев. Но как ни быстро шел молодой моряк, а все-таки около него свистнуло две пули и одна шлепнулась в двух шагах перед ним.
— Ишь подлецы, это ведь для меня специально предназначались, — пробормотал сквозь зубы гардемарин и поторопился завернуть за ряд кибиток, ибо молодой моряк не чувствовал никакого желания быть убитым так себе, ни за что ни про что.
— Пойти разве переодеться, — пришла ему в голову мысль, и он повернул налево, к тому месту, где виднелись три отдельно стоявшие кибитки. Еще не доходя шагов сорок, он крикнул во всю мочь:
— Абабков!
Из одной кибитки высунулась голова матроса; увидя гардемарина, обладатель головы показался весь и немедленно перебежал в другую кибитку, в которую вошел и молодой моряк.
— Здорово, Абабков! — поздоровался он с матросом, на физиономии которого выражалось искреннее удовольствие видеть своего барина целым и здоровым.
— Здравия желаю, ваше благородие, — ответил Абабков и прибавил: — а нам сказали, что вы, ваше благородие, будто уж ранены были ночью…
— Наврали, брат Абабков, целехонек, как видишь. Текинцы-дураки еще не отлили для меня пули… А вот дай-ка мне переодеться да расскажи, что тут у вас делается.
— Вы как, ваше благородие, скрозь будете переодеваться?
Вероятно, выражение «скрозь» было уже знакомо молодому моряку, так как он с улыбкой отвечал:
— Да, скрозь переоденусь.
Абабков вытащил из переметных сумм разное белье и начал его приготовлять к переодеванию своего барина. Пока он этим занимается, я отрекомендую его читателям.
Николай Абабков — матрос 1-й статьи одного из кронштадтских экипажей. Он уже старослуживый — кончает десятый год своей службы. Бравый матрос, при этом не дурак и выпить. Отношения его к гардемарину чисто отеческие: проиграется, например, молодой моряк в штосс — Абабков делает ему внушение; вернется ли с товарищеской попойки, переливши за галстук не в меру, — тот же Абабков пристыдит его на другой день. Пользуясь нетрезвым состоянием своего барина, этот образец слуг отбирает деньги, и часть их немедленно идет на пополнение истаскавшегося в походе костюма, и гардемарин к своему изумлению и удовольствию через несколько времени находит новую блузу, заменившую его прежний китель, представлявший уже из себя одну большую дыру, неподдававшуюся больше никакой починке. За эту заботливость Абабков считает себя вправе курить господские папиросы и, в торжественных случаях, надевать галстуки и сорочки своего барина. В праздник Абабков является с неизменным вопросом:
— Ваше благородие, позвольте идти гулять?
— Ты напьешься сегодня, Абабков? — спрашивает его молодой моряк.
— Точно так, ваше благородие, напьюсь, коли только я вам не нужен.
— А деньги есть?
— Коли дадите, ваше благородие, все лучше, потому водка эта самая два с полтиной бутылочка.
— Ну, возьми себе. — И Абабков получает какую-нибудь бумажку в зависимости от состояния финансов гардемарина.
К вечеру Абабкова приносят в истерзанном виде и в состоянии невменяемости; он начинает бушевать.
— Абабков успокойся, не то будешь связан, — слышится из кибитки голос строгого командира — лейтенанта Ш — на. Абабков успокаивается, но усиленно ворчит.
Проходит несколько минут, и снова слышится в матросской кибитке шум, драка и возня.
— Дежурный по батарее! — кричит лейтенант.
— Есть!
— Связать Абабкова, а будет ругаться — заткнуть рот!
— Есть!
Наступает тишина — Николай Абабков уснул.
Утром он является с пасмурной физиономией, иногда даже украшенной парой знаков, известных почему-то в общежитии под названием фонарей, хотя знаки сии вовсе не освещают физиономии, а скорее придают ей мрачный вид.
— Нагулялся, Абабков? — спрашивает гардемарин, ежась под буркой и не решаясь подняться с пригретой постели. Абабков молчит.
— И не стыдно тебе, старому матросу, так напиваться, что тебя связывают?
— А вам, ваше благородие, не стыдно позавчера было, когда вас принесли благородие, господин лейтенант, на плечах, да еще вам уши оттирали, потому вы как мертвый были?
Начинаются взаимные укоры.
Кончается тем, что Абабков получает на опохмеление некоторую сумму, а сожители гардемарина долго еще хохочут над сценой взаимных упреков.
Этот-то Абабков и собирался теперь переодевать своего барина, действительно сильно нуждавшегося в смене белья, так как, заранее прошу извинения у моих читательниц, все белье обратилось в зоологический сад…
— А что, брат, — обратился гардемарин к своему Санчо Пансе, — не найдется ли воды помыться, не очень горячей, а так — потеплее?
— Никак нет, ваше благородие! Коли угодно вам холодной, сейчас принесу.
— Ну, валяй холодной.
Через минуту молодой моряк, фыркая и ежась, обливался ледяной водой в кибитке. Подобные вещи сходят даром для здоровья только в походе; попробуйте выкинуть такой фокус в обыденной жизни и, наверное, получите тиф или воспаление легких или что-нибудь в этом духе, и получите, пожалуй, даже от силы воображения, что я, мол, простудился. Под выстрелами же неприятеля, жертвами которых на ваших глазах становятся сотни ваших товарищей, вам уж никак не взбредет в голову мысль, что вы можете отправиться к праотцам от другой причины, а не от одной из этих свистящих мимо пуль. Скажи кто-нибудь гардемарину, что он рискует протянуть ноги от этого мытья холодной водой, он расхохотался бы и заявил, что это невозможно. Да и смешно, действительно, бояться простуды в том месте, где пули сыпятся и щелкают о землю градом…
— Вчера у нас, ваше благородие, Тарсукова ранили, — заявил Абабков, старательно вытирая своего барина какой-то тряпкой, некогда бывшею, кажется, чайным полотенцем или салфеткой.
— Опасно? — спросил гардемарин, стараясь расчесать кусочком гребешка волосы, свалявшиеся на голове чуть ли не в колтун.
— Нет, так себе, в ногу наскрозь! Он ставил самовар и только это вышел пощипать лучину, а она его как зыкнет… Спужался, бедный, сильно.
— А что, Абабков, хочется в Кронштадт?
— Известное дело, ваше благородие, хочется! Здесь-то есть настоящая Азия — ничего нет, окромя этих черномазых… Да и дорого все до страсти; виданное ли дело, чтобы бутылка водки четыре рубля стоила. Скажешь землякам, так вить рассмеются все, не поверят!
