на «одиночество и никому не нужное существование», но, молодая, здоровая, в бальном платье, возбужденная, ездила с Немировичем на концерты. Его же возила на писательский ужин, вела под руку, худого, со впалой грудью, с лицом серо-зеленого цвета, ветхого, отстраненного. Доктор Шуровский советовал ехать на кумыс. И он поехал. И был результат: «Я на кумысе жил хорошо, даже прибавил в весе, а здесь, в Ялте, опять захирел, стал кашлять и… даже поплевал кровью». Книппер будет говорить, что Антону Павловичу нравилась природа в Аксенове, на кумысе. Нравились длинные тени по степи, фырканье лошадей в табуне, река и санаторий, который стоял в дубовом лесу. Но пришлось за подушками ездить, и кумыс Антону Павловичу надоел… Сбежали. На следующий год на кумыс не поехали. Не повезли дышать сухой степью и пить целебное молоко. Он не просил, понимая, что скучное дело – сопровождать в жаркое захолустье больного.
«Я бы поехала. Повезла. Заставила. Пусть оправдала бы карикатуру на себя в одном из его писем: стала бы крикливой, упрямой бабой в халате, драла бы за уши мальчишек, которые мешали бы его отдыху. Сидела бы у постели, грела ноги, вливала бы в него этот кумыс и год, и два, и три. Сколько надо… И выбивала бы из него дурацкую мысль, что, если послать больного интеллигента в степь и заставить его там жить с мыслями о болезни, письмах, газетах, развлечениях, то он ничего не будет испытывать, кроме злобы. Просто интеллигент не должен быть флегмой!»
Лидия Стахиевна медленно, как бы устав, закрыла записную книжку, а память все ловила разрозненные отголоски прошлого.
В конце лета 1937 года, когда парижане стали возвращаться с дач, курортов и деревень, среди русских эмигрантов прошел слух, что в Париж на гастроли едет Художественный театр. Санин взволновался, ждал, горел от нетерпения увидеть знакомые лица, услышать со сцены родную речь, готовился все принять, хотя понимал, что в полемику ввяжется обязательно. Хотелось узнать о жизни в Советской России из первых рук и уст…
Волновали его всякие мелочи: по-прежнему ли нетерпелив и требователен Станиславский на репетициях и может десять раз заставить актера повторять реплику «Дайте мне чашку чаю», чтобы чувствовались в ней барство и светскость? Так же ли сдержан и покоен Немирович в работе с самым бестолковым актером. Санина радовали слухи, что МХТ ставит много классики, но репетиции «Талантов и поклонников» Станиславский по нездоровью вел у себя дома в Леонтьевском переулке – и это огорчало. Зато «Мертвые души», говорят, покорили публику. И именно в этом спектакле была, на зависть теперь «оперному» Санину, лучшая массовая сцена в репертуаре театра. В картине губернского бала Станиславский добился непрерывного движения и единого дыхания. Говорили, что приедет Ольга Книппер, Василий Качалов, Нина Литовцева, дорогая подруга Лидочки, новая звезда Алла Тарасова. Но не будет друга гимназических лет, артиста МХТ с самых первых дней 1898 года Васеньки Лужского, не будет Володи Грибунина, мужа Пашенной, которая играла «Электру» в спектакле, поставленном Саниным в Малом театре. Их нет больше на этом свете.
– Лидочка, ты знаешь, как расширился и разбогател Художественный? – спрашивал он жену, которой каждый день приносил новости о предстоящих гастролях и гастролерах. – Представь себе, у них теперь, кроме основной сцены, есть филиал в бывшем театре Корша в Богословском переулке. А там ведь уникальная акустика, уютные уборные для актеров, совершенно особый уклад. А на Тверской, 22 организована Оперно-драматическая студия. В этом доме огромный зал с зеркалами, золотая лепнина. Помнишь, как нам пришлось мыкаться по разным адресам и арендам. Вот вам и Советская власть, ее отношение к культуре!
– Я видела афишу, Саша. Странный репертуар, по-моему. Они привезли «Врагов» Горького, какого-то Тренева. С трудом сообразила, что Любовь Яровая – это имя и фамилия героини. Не смейся. Но звучно, что-то о ярости говорит. И – ничего себе! – поставили «Анну Каренину»!
– Инсценировка романа. Но согласись, идея замечательная. Как раньше никому не пришло в голову исполнить такой сюжет?
– Но сыграть Каренину… Это огромный риск для актрисы. Хорошо бы увидеть, – как-то странно сказала Лидия Стахиевна.
Оставаясь одна, Лидия Стахиевна грустно думала: что же они Чехова не привезли? Но она не могла при этом с уверенностью сказать, что хотела бы увидеть на сцене и как бы снова пережить собственную давнюю жизнь, особенно «Чайку», с канувшими в Лету разговорами вокруг пьесы.
Если сознаться честно, она никого не хотела видеть, не только потому, что постарела, подурнела и была больна. У нее всегда было ощущение, что с МХТ связаны все ее несчастья. Провал «Чайки» в Петербурге был предзнаменованием будущих бед. Она помнила ту жуткую премьеру: странный гул в зале, смех, ропот, враждебное, неприятное возмущение, свист, хохот публики, тонкие усмешки и реплики: «Выскочка, таганрогский провинциал, зазнался, пора урезонить…» Конечно, смеялись над автором и пьесой. Но и ей хотелось спрятаться, исчезнуть. Так много было разговоров о ее романе с Потапенко, так искали сходство с ней в Нине Заречной и с Потапенко в Треплеве, что ей казалось, что вся она со своей жизнью выставлена на осмеяние. Знали бы, где она спряталась в театральном полумраке, показывали бы пальцем, оглядывались. Еще один сюжет для небольшого рассказа: дама, попавшая в пьесу известного беллетриста…
А ведь Немирович защитил ее однажды, сказав безапелляционно: «Назвали девушку, якобы послужившую моделью для Нины Заречной, приятельницу сестры Антона Павловича. Но и здесь черты сходства случайны. Таких девушек в те времена было так много…» Вот именно!
И сколько бы Санин ни звал ее на новые удивительные трактовки – бытовые или экзистенциальные, – она не хотела смотреть «Чайку».
Санин заехал за ней вечером, чтобы отправиться в театр. Лидия Стахиевна была не одета.
– Хаосенька, милый, что же ты?
– Я не поеду. Не хочу никого видеть.
Он онемел. Он не мог что-либо сказать. Бедный! Он ждал радости, воспоминаний, объятий, дружеских слов, счастливых слез – пятнадцать лет они не были в России!
На глазах Санина показались слезы. А Лидия Стахиевна вынесла из соседней комнаты небольшой, в тонком бумажном кружеве цветочный горшок с нежно-розовым гиацинтом.
– Это Тарасовой. Он ей напомнит детство, весну, Пасху. Пусть ей все видится в розовом свете. Она любит гиацинты. Видишь, и я знаю кое-что о советской Анне Карениной.
Лидия Стахиевна поцеловала мужа и проводила за дверь.
– Ну что там? Как? – спрашивала она мужа после спектаклей.
– Тарасова мне понравилась, –
