– У нас нет ни лекарей, ни аптекарей, ни механиков, ни людей, знающих горное дело. Ежели вам неведомо, на что надобны русские ученые люди, то мы сие без вас знаем.
Шумахер улыбнулся ехидно:
– Отчего же до сих пор русские люди сих наук познать не могут?
– От того, что в академии и в России правят науками люди, к науке равнодушные.
Встал Теп лов.
– Прошу занести в протокол, что господин Ломоносов его сиятельство президента академии поносит и на права его покушается.
Ломоносов побагровел, шагнул к нему, схватил за кружевной воротник.
– Природный россиянин, который честолюбия ради отечеству вред причиняет, вот чего достоин… – повернул его спиной, наддал коленкой в зад, вышиб из конференции.
Академики вскочили, схватились за парики, закричали все разом.
Ломоносов повернулся, посмотрел на них:
– Жалкие угнетатели наук, вы от просвещения россиян уменьшения своей силы опасаетесь. Я же жизнь свою положить готов за то, чтобы выучились россияне…
Повернулся, ушел, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка.
При роскошном дворе гетмана Украины Кирилла Григорьевича Разумовского чины были малороссийские, а обычаи французские.
Секретарь его, Григорий Николаевич Теплов, два казачьих полковника и правитель академической канцелярии Иоганн Данилович Шумахер были допущены к утреннему туалету.
Гетман сидел к ним спиной, лицом к зеркалу, француз-парикмахер поправил букли парика, стер пуховкой следы пудры на лице, отошел, посмотрел на гетмана, стал на цыпочки, отставил руки:
– Parfaitement![49]
Гетман пристально посмотрел в зеркало, ткнул пальцем в ухо:
– Волосы, не видишь?
Парикмахер подхватил пинцет, занялся ухом. По сторонам два лакея держали роскошный кафтан, шитый золотом, и голубую ленту с бантом и золотым ключом*.
Гетман кивнул Теплову в зеркало:
– Дела какие есть? Спешу: во дворец еду.
Теплов, шагая мягко, как кот в сапогах, приблизился к зеркалу.
– По причине великого озорства и шума, учиненного академиком Ломоносовым в последней конференции, и поношения им вашей особы господа десьянс академики ходатайствуют о запрещении оному Ломоносову посещать академическую конференцию. О том у господина Шумахера за подписями всех академиков петиция имеется. К тому же господин Ломоносов не столько о науке печется, сколько о приобщении подлых людей к оной, дабы их в чины возвести.
Гетман протянул руку; Шумахер, склонившись, подал свернутый лист пергамента. Гетман развернул, скосил глаза на подписи, буркнул Теплову:
– Изготовить указ…
В руках Теплова мелькнул исписанный печатным почерком лист.
– Прожект указа, ваше сиятельство, уже готов.
– Перо!
Гусиное остро отточенное перо мелькнуло в руках Теплова.
Гетман подписал указ, надел ленту с ключом, кафтан. Все склонились. Он вышел.
После «великого шума» в академии Ломоносов от крайней горести второй день болел: лежал в постели молча, почти не отвечая на вопросы Елизаветы Андреевны, только гладил Леночку по голове, когда та прижималась к его небритой щеке, и вздыхал. На третий день прибыл синодский служка с извещением о вызове Ломоносова в Синод. Ломоносов не поехал. Служка явился вторично, прорвался в спальню, поклонился в пояс:
– Святейший синод требует вас к ответу.
Пришлось ехать. Ехал молча; на ухабах, когда встряхивало, хватался за сердце.
В царствование Елизаветы Петровны церковь, введенная Петром I в рамки «духовного регламента», составленного по его указаниям Феофаном Прокоповичем*, когда черному духовенству* под страхом телесного наказания было запрещено писать книги, делать из них выдержки или иметь в кельях чернила и бумагу, а белому* – «мешаться в светские дела», вновь стала воинствующей и обрела силу. Монастырям были возвращены, правда ненадолго, все отобранные Петром земельные владения. Знаменитая своим фанатизмом и изъятая ранее из обращения книга Яворского «Камень веры» стала весьма модной, а Синод получил полную свободу в деле преследования и конфискации неугодных ему произведений.
Петербургское высшее общество во главе с первым кавалером Иваном Ивановичем Шуваловым уже было значительно заражено идеями Вольтера*, которому Елизавета Петровна даже намеревалась заказать написание истории Российского государства. Вельможи иронически относились к «неистовым попам», однако никто не решался говорить об этом вслух.
И вдруг в 1757 году по всему Петербургу стали ходить стихотворные списки под названием «Гимн бороде», причем имелась в виду не просто борода, а борода церковная: «Козлята малые родятся с бородами, как много почтены они перед попами», – и не церковная борода вообще, а именно холеная борода фактического главы Святейшего синода – архиепископа новгородского Дмитрия Сеченова.
В сводчатой полутемной комнате, за длинным столом, в высоких креслах восседали архиереи. Тяжелое черное распятие висело на стене. Древний писец сидел в углу перед толстой книгой, оправляя заплывшую свечу. Председательствовал неистовый в вере Дмитрий Сеченов.
Рядом сидели петербургский архиепископ Сильвестр Кулябко и вятский – Варлаам.
Ломоносов, тяжело ступая, вошел, согнувшись, в низкую горницу, поклонился, сел.
Сеченов погладил холеной рукой длинную расчесанную бороду, сказал строго:
– Слава Господу Богу нашему Иисусу Христу во веки веков!
Ломоносов мрачно ответил:
– Аминь!
– Ведомо ли тебе, раб Божий, что во многих списках пашквиль, именуемый «Гимн бороде», по городу ходит?
– Ведомо.
– В том пашквиле про бороду, коя есть знак христианского благочестия, поносно сказано… – Архиепископ глянул на свою бороду и снова погладил ее.
Ломоносов молчал. Сосед Сеченова, архиепископ Сильвестр Кулябко, тыча пальцем в список, подхватил:
– Здесь сказано:
Я похвальну песнь пою
Волосам, от всех почтенным,
По груди распространенным,
Что под старость наших лет
Уважают наш совет.
А далее автор оного пашквиля как против земного царствия восстает, тако и на Небесное хулу возводит:
Борода в казне доходы
Умножает по вся годы.
Керженцам любезный брат
С радостью двойной оклад
В сбор за оную приносит
И с поклоном низким просит
В вечный пропустить покой
Безголовым с бородой.
Тощий иконописный Варлаам закончил дискантом, покачивая головой и вздыхая:
О прикраса золотая,
О прикраса даровая,
Мать дородства и умов,
Мать достатков и чинов,
Корень действий невозможных,
О завеса мнений ложных!
И, глядя на Ломоносова, спросил: – Каких же это мнений ложных – не о духовных ли особах тут речь?
