И, глядя на Ломоносова, спросил: – Каких же это мнений ложных – не о духовных ли особах тут речь?
Ломоносов молчал.
Сеченов встал, выпрямился грозно.
– Оный пашквиль, как из слога явствует, не от простого, а от ученого человека и чуть ли не от вас самих произошел. Такому сочинителю надлежит ожидать казни Божьей и отлучения от церкви.
Ломоносов оглядел всех своим ясным взглядом, на лице его мелькнула тень улыбки.
– Наука тут ни при чем. Нездраво рассудителен математик, ежели он хочет Божескую волю вымерить циркулем. Таков же и в богословии учитель, если он думает, что по Псалтырю можно судить об астрономии и химии. В сатире сей о Боге и религии речи нет, а токмо толкуется, что иной дурак, длинной бородой прикрываясь, к наукам привязывается.
Сеченов вскочил.
– Кто же сему пашквилю автор?
Ломоносов встал.
– Я!
Архиереи ахнули, воздели руки, потом пошептались. Встал Сеченов, сказал грозно:
– Святейший синод ходатайствовать будет перед ее величеством о том, чтобы оный пашквиль публично сжечь под виселицей рукой палача, а автора его отлучить от церкви.
Ломоносов побледнел, потом сказал глухо:
– Ныне не времена Никиты Пустосвята*, и от столкновения с наукой церковь только великое ущемление получить может.
Вышел твердой походкой, но, когда сел в карету, сразу осунулся, невольно опустил голову…
Дома Елизавета Андреевна и Леночка ждали его с волнением – чувствовали, что решается судьба отца и всей семьи. По тому, как он вошел, поняли: плохо. Он рассеянно огляделся, пошел сразу в спальню. Вдруг увидел в руках у Елизаветы Андреевны большой, с сургучной печатью пакет. Не зная, как быть, она то смотрела на пакет, то хотела его спрятать. Ломоносов спросил усталым голосом:
– Откуда?
– Из дворца, офицер доставил.
Взял пакет, разорвал, прочел дважды, строчки в глазах его прыгали.
«За многие продерзости и нарушение устава приказываем академика Ломоносова Михайлу Васильевича от конференции отставить и впредь его туда не пущать.
Императорской Академии наук президент и кавалер граф
К. Разумовский»
Сел, уронил письмо. Устало провел рукой по лицу.
– Ну что же, враги мои торжествуют. Устал, Лизонька, сделай-ка пуншу горячего.
Леночка подняла письмо, пробежала глазами, вскрикнула, заплакала, схватила большую руку отца, поцеловала.
Слезы показались у него на глазах. Он положил руку на ее голову.
– Помни, Леночка, кто хочет трудами своими оставить память в потомках, через великие страдания пройти должен!
Ломоносов тут же пересилил себя, встал. Глаза его загорелись, лицо стало гневным.
– Сия баталия науки против суеверия еще не кончилась! Ныне государство нужду более в ученых, чем в попах, имеет…
В кабинете долго сидел задумавшись. Все, что наболело на сердце, просилось на бумагу. Он взял перо, и строки уже сами полились одна за другой:
О страх! о ужас! гром! ты дернул за штаны,
Которы подо ртом висят у сатаны.
Ты видишь, он за то свирепствует и злится,
Дырявый красный нос – халдейска* пещь дымится,
Огнем и жупелом* наполнены усы.
О, как бы хорошо коптить в них колбасы!
Яростному, язвительному началу сатиры соответствовало не менее насмешливое описание ада, которым грозят синодские заправилы, похожие на козлов.
Через несколько дней сатира во множестве списков разошлась по столице.
Никогда еще не было такого поношения Синоду. Оставалось одно: обратиться с всеподданнейшим докладом к императрице с просьбой «означенного Ломоносова, каковой клеветникам православной веры к бесстрашному кощунству явный повод подает, отослать в Синод для исправления» в надежде, что удастся его отправить на Соловки.
Но императрица молчала.
А в это время в Санкт-Петербурге по рукам стала ходить третья сатира, в которой высмеивалась вся история с вызовом Ломоносова в Синод.
Не Пари́сов* суд с богами,
Не гигантов брань пою,
Бороде над бородами
Честь за суд я воздаю…
Только речи окончала
Борода пред бородой,
Издалека подступала
Тут другая чередой
И с сердцов почти дрожала,
Издалека заворчала
Сквозь широкие усы,
Что ей придало красы:
– Я похвастаться дерзаю,
О судья наш, пред тобой:
Тридцать лет уж покрываю
Брюхо толстое собой,
Много я слыхала злого,
Но ругательства такого
Не слыхала я нигде,
Что нет нужды в бороде. –
После той кричит сквозь слезы
Борода вся в сединах,
Что насилу из трапезы
Поднялась на костылях:
– Сколько лет меня все чтили,
Все меня всегда хвалили,
А теперь живу в стыде.
Сносно ль старой бороде! –
Борода над бородами,
С плачем к стаду обратясь,
Осенила всех крестами
И кричала, рассердись:
– Становитесь все рядами,
Вейтесь, бороды, кнутами,
Бейте ими сатану;
Сам его я прокляну! –
Ус с усом там в плеть свивался,
Борода с брадою в кнут;
Тамо сеть из них готовят,
Брадоборца чем изловят,
Злобно потащат на суд
И усами засекут…
Сеченов попытался от имени всех членов Синода через пользовавшегося благоволением Елизаветы Петровны архиепископа Сильвестра Кулябко убедить ее, ссылаясь на 18-ю главу петровского Артикула воинского, предать Ломоносова суду за поношение православной веры.
В докладе Синода Елизавете Петровне Ломоносов обвинялся в «хулении таинства святого крещения» и в том, что «оный пашквилянт крайне скверные и совести и честности христианской противные ругательства генерально на всех персон, как прежде имевших, так и ныне имеющих бороды, написал и, не удовольствуясь тем, еще опосля того, вскоре таковой же, другой пашквиль в народ издал, в коем, между многими уже явными духовному чину ругательствы, безразумных козлят далеко почтейнейшими, нежели попов, ставит»…
И даже Синод просил императрицу: «Высочайшим своим указом таковые соблазнительные ругательные пашквили истребить и публично жечь и впредь то чинить запретить, и означенного Ломоносова для надлежащего в том увещевания и исправления в Синод отослать».
Елизавета Петровна была религиозна, суеверна и не очень грамотна, но, обладая от природы острым умом, понимала дух времени. И поэтому, усердно соблюдая посты и жертвуя большие суммы на монастыри, она в то же время щедро одаривала безбожника Вольтера, политическое значение которого в Европе правильно оценивала.
Академик Якоб Штеллин писал, что Вольтеру «посылали от имени Ее Величества императрицы подарки великой цены, полное собрание или коллекцию русских золотых медалей, изрядный запас драгоценных мехов, отборных соболей, черных и голубых лисиц, которые одни только даже в России оценивались в несколько тысяч рублей».
