Николай снова пододвинул к себе карту. Тяжелые танковые бои шли уже в ста километрах западнее Киева.
Зина выключила приемник и сняла наушники.
Когда они выбрались из подвала, Николай предупредил:
— Твои обязанности, Зина, ограничиваются прослушиванием сводок и передачей записи Покалюхиной. Расклейкой мы заниматься не будем...
— Что-нибудь случилось? — забеспокоилась она.
— Нет, но могло бы случиться.
— Что-то ты, Коля, сегодня сверкаешь, словно новенький гривенник! — пытливо вглядываясь в его лицо, сказала Зина.
На вопрос он не ответил, но почувствовал сам свою беспричинную улыбку, необычный подъем сил. И только четверть часа спустя, на Большой Арнаутской — он шел к Юле, — Николай подумал о том, что его так взволновало. Улыбка была не беспричинна. «Мы наблюдаем за вашей работой, поддерживаем, иногда направляем...» — сказал товарищ Роман. Исчезло ощущение одиночества, так угнетавшее его в последнее время. Теперь борьба приобретала новый характер, новые краски!..
Во двор дома на Коблевской Николай вошел, когда совсем стемнело. По его расчетам, Глашино окно было последнее налево. Сквозь узкую щель маскировки мерцал свет. Он приник к окну и увидел Глашу. Как и в первый раз, она была в полотняной рубашке с широкими бретельками, подчеркивавшими ее тонкие, словно девичьи, плечи. Чему-то улыбаясь, она шила на машине, подрубая длинным цветастым лоскутом некрашеный льняной холст.
Николай осторожно постучал. Женщина остановила машину и, глядя в окно, прислушалась. Он постучал вновь. Тогда Глаша погасила свет, подошла к окну и откинула светомаскировку. Николай зажег спичку и близко поднес к своему лицу. Видимо узнав его, Глаша постучала в ответ.
Он ждал, пока женщина привела себя в порядок и открыла дверь.
Хорошо ориентируясь, Николай пошел по коридору вперед.
В комнате был все тот же рабочий беспорядок. Глаша закрыла дверь, пододвинув табурет, села рядом с ним, сложила на коленях руки и доверчиво улыбнулась.
На лице Глаши можно было прочесть откровенное любопытство и самую искреннюю доброжелательность. Ее по-детски полные губы чуть приоткрыты в улыбке. С губами улыбаются и глаза, собирая в уголках множество мелких складочек.
Они не виделись с того самого вечера, когда Глаша подстерегла его возле дома, чтобы предупредить о провокаторе Дегтяреве. Прощаясь, он тогда сказал ей: «Прошу вас без очень большой нужды не искать со мной встречи». Но пришло время, и он ищет этой встречи:
— Меня привело к вам, Глаша, неотложное дело... — сказал он, преодолевая неловкость.
Сквозь глубокий вырез ее ситцевого платья был виден ворот полотняной рубахи с вколотыми иголками и цветными нитками. Сдерживая волнение, Глаша поднесла руку к вороту и стала разматывать с одной из иголок нитку и наматывать вновь...
А Николай молчал, остро ощутив опасность того, что собирался ей предложить. Он явственно представил себе Глашу на допросе в гитлеровской контрразведке, ее беспомощно вывернутые тонкие руки...
— Вы сказали, неотложное дело... — нарушила Глаша молчание.
— Помните, в июне, когда я пришел впервые, — начал Николай, — вы еще вышли ко мне на улицу...
— Помню, вы спрашивали мужа.
— К Якову Вагину у меня была явка. Он должен был остаться в городе для связи...
— Поначалу так оно и было. Яков перебрался квартировать к одному штурману на Пересыпи, установил связь... А десятого октября, рано утром, вот как вы, постучал в окно, простился...
— Трудно сейчас докопаться до истины, почему десятого октября Яков Вагин ушел на военном транспорте...
— Яша сказал — «приказ»...
— В суматохе эвакуации приказов было много, и разных. Со временем все станет ясным, что к чему, разберутся... Теперь же дело не ждет. Нет Вагина — нет рации. Нужно посылать человека через линию фронта. Мужчине трудно, схватят как дезертира, стало быть, женщина...
— Господи, да никак вы меня собираетесь посылать?! — она от удивления всплеснула руками.
— Вас, Глаша.
Улыбка сбежала с ее лица, Она встала, прошлась по комнате, зачем-то стряхнула и аккуратно сложила начатый коврик и, помедлив, сказала:
— Я должна подумать, дня три...
Он понял, что Глаша хочет связаться с подпольем, поэтому сказал:
— Мне рекомендовал вас товарищ Роман.
— Вы видели товарища Романа?
— Да, сегодня утром, Глаша, время не ждет. Наши войска с боями продвигаются к Одессе. Разведданные о гитлеровской обороне города должны быть переданы командованию...
— Раз товарищ Роман сказал, я не против. Сумею ли? Вы обо мне вон как думаете, а я такая, знаете, средняя... С памятью у меня плохо... Училась на тройки... Вся, как есть, нескладная я...
— Вы мне все это говорите, чтобы я от вас отступился?
— Зачем вы так? Я согласна. Не девочка, понимаю. Немного страшно, но это как в холодную воду — сперва обожжет, а обвыкнешь — ничего... Говорю так, чтобы знали, трудно будет со мной. Вам небось мнится смелая, сильная. А я... Ну, средняя, и все тут, яснее не скажешь.
— Знаете, Глаша, не верю я в средних людей. Самый простой, ничем не примечательный человек в дни испытаний может стать героем. Думается, в каждом дремлет до поры его внутренняя красота, что ли... Его способность к подвигу...
— А можно мне вас спросить?
— Да.
— Посылка от Якова и... Ну, всякое такое, на словах что велел передать... И что красивее меня нет на свете... И что любит, что вернется, только ждать его крепко велит... Это вы сами? От себя? Ну скажите мне правду, как на духу!
Глаша взяла его за руку и, глядя прямо в глаза строгим, изучающим взглядом, замерла в ожидании.
Николаю не было стыдно своего поступка. Передавая Глаше посылку, он думал об Анне и сыновьях. Ему казалось, что и там, в предгорье Алтая, найдется человек, который вспомнит о нем, передаст жене доброе слово. И, все же чувствуя неловкость, Николай признался:
— Помните, Глаша, при встрече, вы сказали: «Кто я теперь, солдатка, вдова...» Крепко запали мне в сердце слова эти... Хотел поддержать вас, чтобы выстояли, дождались...
— Я тогда еще поняла — пришел добрый человек, утешил душевным словом. Спасибо и на этом. Знаете, как вы меня поддержали. А Яков... Что ж Яков... Если бы он вас накануне встретил, передал бы все, что сказали мне вы... Простите меня, глупую, баба она баба и есть...
Глаша подошла к столику, открыла пудреницу, оклеенную ракушками, глядя в осколок зеркала, припудрила нос и, устроившись на табуретке, сложила руки ладошками.
— Где вы родились, Глаша? Росли, учились? — спросил Николай.
— В Балаклее, на реке Тясмин. Кончила начальную школу. Когда мама умерла, отец, он портновским делом занимался, переехал в Одессу...
