Внимание к Смоленскому Пушкин выказал тогда же и в «Медном всаднике» (1833).
Как известно, кладбище безмерно пострадало при ужасном столичном потопе 7 ноября 1824 года: «Множество крестов с могил <…>, сломанных и унесённых наводнением, прибило на Выборгскую сторону, где всю зиму ими топили печи. Михайловская церковь оказалась повреждённой настолько, что в ней невозможно было проводить службу. Ущерб, причинённый некрополю, оценивался в семьдесят шесть тысяч двести пятьдесят рублей»[435].
В «петербургской повести» Александр Пушкин представил такую картину:
Гроба с размытого кладбища
Плывут по улицам!
Народ
Зрит Божий гнев и казни ждёт (V, 141).
В черновике первый из приведённых стихов имел ещё более конкретный вид:
Гроба с Смоленского кладбища… (V, 463).
Знаменательны и некоторые строки последней, восьмой (первоначально девятой) главы «Евгения Онегина». Эти стихи строфы 42 (sic!) были записаны Пушкиным на отдельном листке (ПД № 942), а в окончательном варианте главы они стали строфой XLVI. Ныне их датируют осенью 1830 года[436].
В ту неповторимую Болдинскую осень Александр Пушкин, готовившийся к женитьбе на Наталье Гончаровой, расставался с прошлой жизнью. Он подводил её итоги, доверял бумаге прощальные стихи к былым возлюбленным, завершал «Онегина». В финале романа он помянул уже ушедших, странствующих и страждущих:
Иных уж нет, а те далече… (VI, 190).
Не забыл Пушкин и про скончавшуюся двумя годами ранее «подругу юности».
Вышедшая замуж и превратившаяся в «неприступную богиню» (VI, 177) княгиня Татьяна N в разговоре с Евгением признаётся:
«…………Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикой сад,
За наше бедное жилище,
За те места, где в первый раз,
Онегин, видела я вас,
Да за смиренное кладбище,
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной нянею моей…» (VI, 188).
Со слов поэта мы знаем, что «оригиналом» няни Татьяны Лариной была реальная Арина Родионовна. Но и уход Филипьевны, равно как и её появление в «Евгении Онегине», был опять-таки отголоском настоящей жизни — кончины всё той же «голубки дряхлой». «Няня Татьяны и Ольги умирает одновременно со своим оригиналом», — не сомневался, к примеру, В. Ф. Ходасевич[437].
Отметим и обычно не замечаемое пушкинистами: романное «смиренное[438] кладбище» состоит в паронимическом родстве со Смоленским. Перед нами паронимия (или парономазия, paronomasia[439]) так называемого вокалического типа[440].
А «тень ветвей» над могильным холмом — может статься, превратившаяся в поэтическую фигуру деталь подлинного кладбищенского пейзажа.
Заманчиво сопоставить стих о «бедной няне» со строками из XXXVII строфы второй песни «Евгения Онегина»:
Своим пенатам возвращенный,
Владимир Ленский посетил
Соседа памятник смиренный,
И вздох он пеплу посвятил;
И долго сердцу грустно было.
«Poor Yorick!» молвил он уныло…
(VI, 48; выделено Пушкиным).
К выделенной английской фразе поэт сделал следующее примечание: «„Бедный Иорик!“ — восклицание Гамлета над черепом шута. (См. Шекспира и Стерна.)» (VI, 192).
Напомним, что в шекспировской «Трагедии о Гамлете принце Датском», а именно в сцене на кладбище (акт V, сцена 1), заглавный герой, держа в руках череп королевского шута, говорит другу: «Увы, бедный Йорик! Я знал его, Горацио <…>; он тысячу раз носил меня на спине; а теперь <…>! У меня к горлу подступает при одной мысли…» (перевод М. Л. Лозинского).
Был ли пушкинский мадригал «бедной няне» реминисценцией, намеренной или бессознательной, из шедевра европейской литературы — вот в чём вопрос.
Через столетие В. Ф. Ходасевич объявил три стиха из XLVI строфы восьмой главы «Евгения Онегина» «самым трогательным упоминаньем о няне»[441]. И тут никаких вопросов, как нам представляется, нет и быть не может.
В июне или июле 1830 года Александр Пушкин побывал в подмосковном Захарове.
Удивлённая Н. О. Пушкина писала дочери, О. С. Павлищевой, 22 июля: «Вообрази, он совершил этим летом сентиментальное путешествие в Захарово, совершенно один, единственно чтобы увидеть место, где он провёл несколько лет своего детства»[442].
Но поэт увидел не только дорогое «место»: в сельце он встретился с Марьей Фёдоровой, дочерью Арины Родионовны.
Время летело неумолимо: крестьянке шёл уже сорок второй год.
Позже Марья, вконец состарившаяся, рассказывала Н. В. Бергу, что она как-то «была в Москве» у Пушкина, а потом он нагрянул в деревню «сам», на «тройке», «перед тем, как вздумал жениться», — и прямо направился в её избу. «Я, говорит, Марья, невесту сосватал, жениться хочу… И приехал это не прямо по большой дороге, а задами; другому бы оттуда не приехать: куда он поедет? — в воду на дно! А он знал… Уж оброс это волосками тут (показывая на щёки); вот в этой избе у меня сидел, вот тут-то…»
Разговорившись с заезжим литератором, Марья Фёдорова продолжала: «Наше крестьянское дело, известно уж — чем, мол, вас, батюшка, угощать-то я стану? Сем, мол, яишенку сделаю! Ну, сделай, Марья! Пока он пошёл это по саду, я ему яишенку-то и сварила; он пришёл, покушал… Всё наше решилося, говорит, Марья; всё, говорит, поломали, всё заросло! Побыл ещё часика два — прощай, говорит, Марья! Приходи ко мне в Москву! А я, говорит, к тебе ещё побываю… Сели и уехали!..»[443]
С этой поездкой в сельцо Захарово, видимо, связана дневниковая запись Пушкина на внутренней стороне передней крышки тетради ПД № 838: «Захарово NB»[444]. Судя по всему, поэт придавал этому «сентиментальному путешествию» важное значение.
В конце зимы или весною (до 15 мая) 1831 года Марья Фёдорова «отдала визит» Пушкину — пришла к нему в Первопрестольную. Н. В. Бергу она сообщила, что была в гостях у Александра Сергеевича «скоро после того, как они были здесь», то есть в Захарове. «Стояли тогда у Смоленской Божьей Матери, — вспоминала дочь Арины Родионовны, — каменный двухэтажный дом… Посмотри, говорит, Марья, вот моя жена! Вынесли мне это показать её работу, шёлком, надо быть, мелко-мелко, четвероугольчатое, вот как это окно: хорошо, мол, батюшка, хорошо… Точно, батюшка, прибавила она немного погодя, — и любили они меня: душа моя, Марья, я, говорит, к тебе опять побываю!..»[445]
