Специализация, универсализация или индивидуализация
Университет – отличное изобретение. Каждый учится на выбранном факультете, а всё-таки все другие возможности по соседству. Такой завод по производству образованности из разных образований.
Для мехмата это особенно важно, ведь математика приложима ко всему. Множество перспективных направлений существует на стыках наук, и это уже относится не только к математике.
Факультет способствует специализации. Университет – универсализации.
Увы, для меня это обстоятельство не было таким уж благоприятным. Литературного факультета в МГУ не имелось, а философский… Философский факультет в советские времена не выглядел для меня средоточием людей, ищущих истину. Меньше всего меня привлекала академическая философия, тем более в советской инструментовке. То, что возможность учиться здесь была тесно связана с принадлежностью к КПСС127, кое о чём говорило недвусмысленно.
Но даже безотносительно к моим личным вкусам и обстоятельствам – всё-таки кажется, что университетской системе не хватает какого-то важного элемента. Можно назвать этот элемент индивидуализацией. Я говорю о возможности видоизменять маршрут обучения (даже достаточно круто) в зависимости от индивидуального развития. Не развития специальных способностей, а раскрытия души, понимания своего призвания. Если дать возможность человеку строить своё образование по более поисковой траектории, то именно университетская система окажется для него наиболее благоприятной.
Это лишь общая идея, её вряд ли можно реализовать без возникновения нового подхода общества к системе обучения. Такого подхода, при котором проблема призвания была бы первоочерёдной. Идеализм? Конечно, идеализм. Прагматиков и без меня хватает.
Репетиторство. Как я стал Гавром
Частным репетиторством я занимался редко, но было и такое. Расскажу о самом коротком репетиторстве и о самом длительном.
К Аристовым меня сосватал Герман Григорьевич. Фамилия была громкая, тогда Аристов служил послом в Польше. К его сыну меня пригласили или внуку – не знаю. Мальчик учился в пятом или шестом классе. Роскошная квартира, вальяжная мама, которая сначала решила дать урок мне.
– Я методист, – авторитетно сообщила она. – Я дидакт, но я не знаю самого предмета математики. Вы должны быть организатором мЫшленья моего сына!..
Она говорила долго. Наконец мне удалось пообщаться и с пареньком, выглядевшим довольно унылым в своей отдельной комнате. Приуныл и я: мальчик ничего не знал, соображал туго, а главное – не проявлял никакого желания заниматься и вообще думать. Похоже, ему мощной дидактикой отбили всякие позывы к этому. Организовывать его мЫшленье под дидактическим контролем мамаши не хотелось. Этой встречей дело и ограничилось.
Года два я занимался с Лёней Кульковым. Он хотел поступить на биофак, но школьной подготовки явно не хватало. На поступление мы и ориентировались в занятиях. Иной раз вместо математики я занимался с ним скорее психотерапией: укреплял его веру в свои силы и учил тому, как построить экзаменационную работу, даже если ничего решить не можешь. Кстати, именно инструкции такого рода сыграли решающую роль. Они были основаны на знании системы оценивания мехматскими преподавателями, которые старались отметить даже верный набросок решения.
Маму Лёни звали Цафрира Абрамовна. История её экзотического имени включала цыганку, куклу на ярмарке, имя которой надо было угадать, чтобы получить её в награду, и раздельную мечту обоих родителей именно об этом имени для дочки. Полная и энергичная Цафрира работала патологоанатомом, жила бурной культурной жизнью, дружила со скульптором Даниелем Митлянским, которого звала Нуликом, и однажды вытащила нас с Лёней к нему в мастерскую. Запомнилось замечание Митлянского о том, что пустота в скульптуре «работает» ничуть не меньше, чем сам материал.
Лёне удалось поступить, и мы ещё какое-то время поддерживали с ним контакт, а потом они с мамой эмигрировали в Израиль. Цафрира считала, что это потому, что в самом её имени заключена Африка. Меня позвали на проводы, и когда я позвонил в дверь, за ней раздались голоса: «Кто это?» – «Это Гавр!» – «Гавр, Гавр пришёл!».
Так я обнаружил, что меня давно уже зовут за глаза Гавром. Мне понравилось. Звали меня так иногда и позже, в других обстоятельствах. Приятнее всего оказалось обнаружить себя под этим именем в книге Машеньки. Впрочем, это будет ещё много-много лет спустя.
В Израиле Лёня взял фамилию Меромски. Со временем он стал учёным-онкологом. Несколько лет мы с ним переписывались, потом это как-то заглохло. Заглянул в Интернет. По-русски ничего нету. По-английски – Meromsky – вышел на множество его научных статей… А у меня на память от него осталась икона Иисуса Пантократора, которую он привёз из дальней деревни. Вот ведь какие витиеватые узоры выводит судьба!
На мехматской доске объявлений попадались порой и довольно неожиданные тексты. Одно объявление приглашало студентов к сотрудничеству с отделом науки и техники «Комсомольской правды». «Комсомолка» была тогда очень популярной газетой с двадцатимиллионным тиражом. Но даже если это было бы что-то совсем скромное, я всё равно отправился бы туда сразу. Ведь там писали!..
Так я начал появляться на шестом этаже комбината «Правды» на улице Правды, где располагалась редакция главной советской газеты «Правда» и много других центральных редакций.
Особенно мне нравилось дежурить в роли «свежей головы», то есть сотрудника, который приходит к вечеру и читает гранки (пробные распечатки) набора, чтобы выловить ошибки и несуразности в подготовленном к печати номере. Гранки поступали несколько раз – заново после каждой волны исправлений.
Общение с журналистами, скромное участие (большей частью в качестве слушателя) в обсуждении тем и вообще сама атмосфера редакционной жизни действовали на меня вдохновляюще. А потом произошло нечто удивительное – вышла моя первая (и на долгий период единственная) публикация.
Узнав о том, что я иногда хожу в походы, Лёня Репин, мой основной куратор по «Комсомолке» – невысокий, складный и весёлый – посоветовал мне сходить в турклуб МГУ и написать о нём заметку, что я старательно и выполнил. Заметку мою обкромсали, оставив от неё небольшую символическую кочерыжку под названием «Зовут осенние тропы», но эта кочерыжка пошла в номер!
В этот вечер я был «свежей головой». Снова и снова приносили гранки, и я каждый раз с новым удивлением обнаруживал свою заметку. Удивление было связано с тем, что шла непрерывная борьба за газетную площадь, и мою кочерыжечку, которая никак не могла конкурировать с материалами маститых, вполне могли принести кому-то в жертву. Но дело обошлось всего лишь сокращением одного абзаца. До сих пор у меня где-то хранятся пожелтевшие гранки…
За свой дебют я получил баснословный гонорар – рублей двенадцать, больше трети стипендии. Хватило, чтобы купить подарочки маме и братьям, а также бутылку шампанского.
Когда я принёс очерк про Дарвиновский музей (тщательно отредактированный, отпечатанный дома на машинке, так что работа казалось мне совершенно законченной), с кем я учился и дружил, могу, Володя Губарев, наскоро пробежав его, сказал:
– Хорошо написал. Только давай мы с тобой небольшую стилистическую правку сделаем.
Мы сели рядом за стол. Идя по тексту, он стал подробно объяснять, почему надо изменить первую фразу, вторую, третью… Объяснения были точны и убедительны, как хорошее доказательство теоремы, и мне – по натуре спорщику – оставалось с радостью соглашаться, видя, как на глазах улучшается текст.
Когда мы закончили, машинопись едва проглядывала из-под правки. Это был великолепный урок журналистского, даже писательского мастерства. Я почти физически ощутил, насколько лучше можно написать то, что написано, казалось бы, уже окончательно.
То, что вместо моего очерка был напечатан очерк на ту же тему Василия Пескова, нисколько меня не обескуражило. Ведь его материал был гораздо лучше. И это стало дополнительным уроком – не подавляющим, а показывающим возможности.
Запомнилось ещё одно редакционное задание: поговорить с Иваном Дмитриевичем Папаниным. Легендарный полярник в это время был большим полярным начальником, ну и выглядел как начальник. Но беседовал со мной не по-начальнически просто. Вот только интервью давать отказался, сославшись на загруженность, и переадресовал меня к своему заместителю. Тот тоже ничего рассказывать не стал – он хотел публиковаться сам. Всё, что я мог, – дать ему телефон редакции, чтобы он сам пытал там счастье. После этих взаимных переадресаций моё задание самоисчерпалось.
