В пластмассовой коробочке, где лежат у меня памятные вещицы, хранится и прямоугольный значок в честь сорокалетия «Комсомолки». Его мне вручил с торжественным видом Лёня Репин.
Много лет спустя, когда я закончил «Книгу без титула» и был озабочен тем, чтобы её прочли самые разные люди, мне пришла в голову мысль обратиться и к Репину. Он работал всё там же. Я оставил книгу (машинописную, но в переплёте) на вахте, а некоторое время спустя мы договорились о возврате и встретились. Он вернул мне книгу с самой короткой рецензией из всех, что у меня случались (разумеется, устной):
– Ну, старик, ты даёшь!..
Мне было приятно, но что он имел в виду, я так и не понял.
Университет и «университеты»
Название книги Горького «Мои университеты» противопоставляет жизнь академическому образованию. Правильно противопоставляет. Но как же быть несчастному университетскому студенту? Бросить учёбу и пойти в грузчики для расширения жизненного опыта?
Вглядываясь в свои студенческие годы, я вижу, какую важную роль для меня играли внепрограммные занятия: целинный стройотряд, ЗМШ, редакция «Комсомолки», торговля газетами (о ней попозже) и прочее. Может, дело в том, что я понял свою непризванность к служению математике и нуждался в житейских «университетах», помимо мехмата? Но, глядя на тех, с кем я учился и дружил, могу сказать, что это касается не только меня.
Когда-нибудь задача развития человека займёт своё приоритетное место среди целей любой педагогики, в том числе вузовской, и студентам будут предлагать дополнительные добровольные «университеты» – эпизодическую работу в самых неожиданных областях человеческой жизни.
Но каким образом в этом может быть заинтересован специальный факультет? Вот в этом-то всё и дело. Что важнее для факультета – подготовить одностороннего специалиста (подобного флюсу, по убийственному замечанию Козьмы Пруткова) или дать наилучший старт развивающейся личности?
Лично мне жаловаться не на что: мехмат плюс всё прочее, что происходило со мной в эти годы, оказалось прекрасной стартовой площадкой. Но… Как бы сказать?.. Этим занималась судьба, а не вузовская педагогика…
Впрочем, до того, как изменится сама система учёбы, много воды утечёт. Но для каждого отдельного человека многое – в его собственных руках. Студенты и сами умеют обеспечивать себе параллельные учёбе «университеты». Это чаще объясняется необходимостью или желанием зарабатывать. Но тем, у кого нет ни желания, ни необходимости, это полезно ещё больше, вот в чём парадокс.
Острой нужды в заработке у меня не было, а стремление попробовать разные виды деятельности, да и всё-таки подработать – было. Так я стал продавцом газет на свободный летний месяц.
Жили мы тогда уже на Потылихе. Часов в пять утра я вставал и бежал (автобусы ещё не ходили) к Киевскому вокзалу. Недалеко от него заходил в контору «Союзпечати», от которой я и работал, брал раскладной столик и кипы газет, шёл на площадь перед вокзалом, со стороны пригородных электричек (там было гораздо свободнее, чем сейчас) и продавал газеты.
Таких лотков на площади было несколько, и приходилось привлекать к себе внимание, чтобы спешащие на электричку люди купили газету у тебя, а не у конкурента. Приходилось спешно осваивать азы рекламы, и вскоре я научился выкрикивать темы больших статей в привлекательном для потенциального покупателя виде:
– Необычные пришельцы в Москве! (В столичный парк забрели два лося.)
– Нашествие ночных толп! (Гуляния школьников после выпускного вечера.)
– Тайны космического сюрприза! (Где-то упал небольшой метеорит, его собирались исследовать.)
Позже, по мере освобождения от советской прямолинейности, такого рода приёмы стали применять непосредственно в названиях очерков и заметок. Но тогда это было не слишком привычно, и я распродавал взятые кипы за час-другой.
Серёга Петров, в школе немного похожий на Петрушку – и внешне, своей носатостью, и шутовским стилем поведения, поступил на мехмат, оставшись таким же весёлым балагуром. Учение давалось ему легко. Иногда даже казалось – слишком легко. Он думал на каких-то повышенных оборотах.
И общались мы с ним как-то убыстрённо – не в смысле торопливости, а в смысле мгновенности его реакции на мысль. Это было похоже на бойкое фехтование. Наши с ним мировосприятия были какими-то взаимно перпендикулярными – в том, что это так, мы сходились.
Всё говорило о том, что он станет великолепным математиком, именно в силу этой быстроты мышления, умения схватывать и реагировать на лету. Печально, но получилось иначе.
Сначала всех нас всполошило чрезвычайное событие: Петров зарезал Вайсберга! Саша Вайсберг учился в параллельном классе пятьдесят второй школы. К счастью, он остался жив. Серёга ткнул в него ножиком, но тот прошёл в стороне от сердца. Что там у них произошло, осталось мне неведомо. Жалко было обоих, но постепенно всё вроде бы улеглось. Саша выздоровел, Серёжу стали лечить.
Увы, лечить его было необходимо. Его повышенные обороты мышления на вид легко справлялись с мехматовской нагрузкой, но, наверное, это был какой-то разрушительный резонанс.
Одно время его лечили в больнице имени Кащенко. Я приходил к нему. Но быстрый мозг Сергея был притуплен лекарствами, наше общение происходило странно и смутно.
Потом его выписали. Но болезнь в нём оставалась и развивалась. Вплоть до того несчастного вечера, когда он проглотил горсть таблеток, и никакая реанимация уже не смогла его спасти.
На похоронах было много и одноклассников, и однокурсников. Почти для всех нас он был первым умершим ровесником. Серёгу любили. Зла он никому не причинял. Дикий случай с Вайсбергом был ничем иным, как скачком заболевания.
Смерть всегда приносит много вопросов. И мне трудно понять, каков был Луч, проходивший через Серёгину судьбу, каковы были его взаимоотношения со своим призванием. Но почему-то я уверен, что его Луч был встречающим, что не исчезла его душа в небытии. Когда произношу, среди многих, его имя, ощущаю порою какой-то лёгкий тёплый отклик. Что это – импульс памяти или что другое – мне знать не дано. Может быть, где-то наши Лучи и сходятся.
Смена власти, смена жилья
В 1964 году кончилась хрущёвщина, началась брежневщина. С одной стороны, ясно было, что это замена шила на мыло, но всё-таки именно при Хрущёве посадили отца, и он разоблачал в своих статьях, посылаемых на волю, именно хрущёвские злоупотребления власти, о которых теперь говорилось во всеуслышание.
И я стал слать письма в высокие инстанции, объясняя, что странно держать в заключении человека, который так прозорливо, задолго до официального разоблачения, указывал на пороки хрущёвского правления.
Увы, то ли машина работала в привычном совковом режиме, то ли инстанции оказались достаточно сообразительными, чтобы понимать: тот, кто вчера обличал Хрущёва, завтра будет обличать Брежнева. Мне неизменно приходили ответы, но все они сводились к тому, что «оснований для пересмотра дела не имеется». Ни на один из моих конкретных аргументов никто возражать не потрудился.
Через пару лет после смены власти произошла и наша частно-семейная перемена: смена жилья. Прощай, Клиническая! Мы были последними, кто уезжал из нашей коммуналки.
Не уезжала с нами бабушка, Ольга Семёновна, – незадолго до этого её не стало. Стараясь никого не беспокоить, несмотря на раковые мучения, она тихо угасла в больнице, оставив на блюдечке с недопитой чашкой чая надкушенный кусочек рафинада (ей велели ограничивать потребление сахара). Перед похоронами мне пришлось пройти некоторое испытание. Почему-то потребовалось опознать её тело в больничном морге среди десятков других. Ни дедушке, ни маме я не мог позволить туда идти. И правильно – это оказалось нелёгким зрелищем, без всяких боксов холодильных камер с аккуратно укрытыми покойниками, как показывают в детективных фильмах…
Район Потылихи (окрестности возле одноимённой речки) был тогда местом строящимся и заселяемым одновременно. Окружной мост между Бережковской набережной и Мосфильмовской улицей был ещё старый. Мимо него вёл крутой подъём на холм (позже горку сделали более пологой). Зимой грузовики и автобусы въезжали наверх с большой натугой. Стандартные двенадцатиэтажные башни возводили там среди автомобильных и овощных баз. У подножья холма находился завод эфирных соединений, постоянно источавший лёгкий, но явственный сладковато-дурманящий аромат.
Малогабаритную трёхкомнатную квартиру нам дали на шестом этаже, и всё было внове: отсутствие коммунальных соседей, балкон (даже два), перспективы из окон. У нас теперь было две комнаты (третья – дедушкина): самая большая и самая маленькая. Правда, большая комната оказалась какой-то длинной, вагонообразной, да к тому же проходной. Но мама самоотверженно поселилась в ней с Лёней и Максимом, выделив мне отдельную, маленькую.
