Малогабаритную трёхкомнатную квартиру нам дали на шестом этаже, и всё было внове: отсутствие коммунальных соседей, балкон (даже два), перспективы из окон. У нас теперь было две комнаты (третья – дедушкина): самая большая и самая маленькая. Правда, большая комната оказалась какой-то длинной, вагонообразной, да к тому же проходной. Но мама самоотверженно поселилась в ней с Лёней и Максимом, выделив мне отдельную, маленькую.
В нашем доме я подружился с двумя семьями. Одной из них была пожилая чета испанцев, осевших в СССР. Они были смуглые, печальные, погружённые в память о своей стране. Я любил стихи Лорки, и они давали мне слушать пластинки, на которых его читали по-испански. Это было для меня острым переживанием, как музыкальный шедевр для меломана, – погружение в испанский язык, энергичный и страстный, в подлинное звучание Лорки. Не понимать было невозможно, благодаря выразительности языка, мастерству чтецов и хорошим переводам, по которым я знал эти стихи, многие наизусть.
Дружеские отношения установились у меня с тонкой изящной девушкой Алёной Флёровой (несколькими годами старше) и её мамой, Еленой Николаевной. Алёна была первой профессиональной художницей, с которой я познакомился, хотя узнал об этом не сразу. Ученица Кибрика, она была очень талантлива и абсолютно не богемна.
Когда она бывала у нас на семейных сборищах, то поражала всех способностью блестяще имитировать песни народов мира. Стоило назвать любую страну или язык – и она тут же начинала петь, создавая полную иллюзию исполнения песни именно этой страны на родном языке. Только внимательно вслушиваясь, ты начинал понимать, что это иллюзия, но Алёна её создавала легко и правдоподобно.
На какой-то из дней рождения она подарила мне мой карандашный портрет, и я впервые увидел себя не так, как отражает лицо зеркало или как схватывает его объектив фотоаппарата, а как видит настоящий художник, вливающий в черты лица свойства характера натуры.
Несколько лет спустя, когда я жил уже не на Потылихе, но с Алёной мы продолжали общаться, она позвала меня к себе в мастерскую, чтобы показать новую, ещё не совсем законченную картину. Не помню сюжета, но несколько человек на заднем плане были уже прописаны, и среди них я узнал себя. Алёна с интересом поглядывала на мою реакцию, а я был в замешательстве, чувствуя себя в чём-то обличённым. В чём? Это трудно сформулировать. Алёне нужен был типаж, и мой характер ей подошёл. Она лишь немного подчеркнула чрезмерную мягкость, неопределённость, готовность к конформизму, ещё что-то. Спорить с метким художественным взглядом не приходилось, и внутри заколыхалось недовольство собой.
А какое расписное яйцо подарила нам Алёна на Пасху! Тончайше выписанный иконный облик Богоматери потрясал искусством миниатюры. К сожалению, удалось сохранить эту скорлупку всего лишь на несколько лет…
Елена Николаевна во многом помогла своей дочери стать художником, но не отпускала её от себя. Психологическая зависимость от матери была совершенно добровольной, Алёна её очень любила и смогла выйти замуж только гораздо позже, когда Елены Николаевны уже не стало.
Сейчас Елена Николаевна Флёрова (Алёна была двойной тёзкой своей мамы), как подсказывает интернет, очень известная художница, прошедшая замысловатый творческий путь, и я за неё рад всей душой.
Стройотряд в Чехословакию
После первого курса у меня была целина. После второго – отчасти тоже, но совмещённая с поездкой в Среднюю Азию, о чём расскажу в следующей главе, посвящённой путешествиям. После третьего курса я оказался в студенческом отряде, едущем в Чехословакию.
Конечно, мне очень хотелось побывать за границей, и когда объявили набор в такой стройотряд, я тут же записался, но верилось в эту возможность с трудом. Это был отряд не от мехмата, а от всего МГУ, и желающих было множество. Наверное, сказалось моё целинное прошлое и участие в культурной жизни, но как КГБ, проверявший всех выезжавших, прохлопал моего отца?
И вот мы едем в поезде, где я жадно въедаюсь в чешский язык с помощью тонкого самоучителя и толстенького карманного словарика.
В Чопе – первые в жизни таможенники и зычные команды кому-то из нашего вагона (я думал, только в тюрьме так говорят):
– Иванов, на выход с вещами!
А дальше за окнами – иная земля. Наше купе то и дело штурмуют здешние пассажиры, едущие в Прагу. Начинается языковая практика. В качестве толмача я стою у двери в купе и повторяю:
– То е забранэ (здесь занято).
В руках местных странные мягкие прозрачные пакетики с каким-то питьём, из них пьют через трубочку. Но у нас пока нет денег, кроме неприкосновенного запаса у командира отряда. Просто удивляемся.
Мы ехали по обмену: чехословацкий отряд в это же время отправился в СССР. Нас должны были на вокзале в Праге встретить двое русскоговорящих студентов. Но не встретили.
Куда звонить, командир отряда не знал (или не дозвонился), так что он решил использовать свой экстренный запас, поскольку все были голодными. Мы отправились в ближайшую «погостинстви» – закусочную с пивом. Там мы познакомились с приятным чешским обычаем – угощать пивом солдат и студентов. Но что же дальше-то делать?
Один из гостеприимных чехов, немного говоривший по-русски, узнав, что случилось, пошёл, слегка покачиваясь, срочно звонить в ЦК КПЧ (Центральный комитет Коммунистической партии Чехословакии), спасать советских гостей. Это казалось нам хмельной причудой, но я пошёл проводить его до телефона-автомата, чтобы не упал. Говорил он долго и возбуждённо, потом сообщил мне, что всё в порядке, хотя это казалось не очень убедительным.
Но спустя полчаса у нашей закусочной затормозил роскошный автобус с затемнёнными окнами. Нас отвезли в элитную партийную гостиницу, накормили ужином и завтраком, а наутро нас уже ждали парень и девушка, сильно опоздавшие к нашему поезду.
Жили мы в небольшой деревне Нетршеба, численностью едва ли больше сотни жителей. Занимались мелиорацией: прокладывали в поле керамический трубопровод. А до этого нас попросили выровнять небольшой откос у реки. Мы это сделали быстро и дружно, но местный прораб был недоволен. Чем – мы никак не могли понять. Не из-за языка – из-за разницы психологий. Наконец прораб растолковал: всё сделано правильно, но сопряжение поверхностей получилось не очень красивым. Изящнее надо: здесь сгладить, здесь подчеркнуть… Да, мы были в другой стране.
За обедом в столовой мы, четверо за одним столиком, сообразили, что рядом есть «погостинстви», откуда можно принести пиво. Я вызвался пойти, и седоватый хозяин тут же налил мне четыре кружки. Но, когда я протянул к ним руки, он возмущённо меня осадил. Оказывается, надо было подождать, пока пена осядет. Он долил кружки, но снова не позволил мне взять их. Так повторилось ещё пару раз. Только когда шапка пены начиналась ровно от края кружек, я получил разрешение их унести.
У нас были два выходных в неделю и свободные вечера. Мы съездили в город Мельник, где нам устроили дегустацию вина – в зале с видом на склоны холмов, покрытые виноградниками. Съездили в Пльзень, где мы созерцали работу цехов пивного завода. В Либерце мы побывали на международной ярмарке товаров широкого потребления. В Яблонце ходили в музей стекольного производства, а потом были на экскурсии в пещерах со сталактитами.
Узнав, что не так далеко от нашей деревушки находится средневековый замок с музеем, я решил отправиться туда в одиночку. Оказалось, правда, что идти не так уж близко, а попутных машин не наблюдалось. Мимо ехала девушка на велосипеде, и я решил уточнить дорогу. Она подтвердила, что направление верное, и предложила подъехать вместе – уступив мне руль и сев на багажник. Когда мы почти доехали до Нелагозевеса, она показала свой дом и зазвала меня пообедать. Родители встретили меня радушно, и я на часок окунулся в уютный, комфортный быт чешских деревенских жителей, до которого было далеко большинству не только наших крестьян, но и столичных жителей.
В старинном замке Нелагозевес проходила художественная выставка современного искусства. Почему-то меня потянуло именно туда, хотя в Нелагозевесе была большая коллекция классических картин, своя Оружейная палата и прочие прелести, более присущие замкам. У нас модернизм считался в то время великим прегрешением, и здесь я впервые встретился с неизвестными мне направлениями. Помню, как застыл перед картиной, на которой была наклеена, как мне показалось, мятая половая тряпка. Называлось это «Диалог Сократа с Платоном». Я недоумённо отошёл, обернулся – и застыл, увидев, как из складок грубой холстины возникли два лица, взыскующие истины (вспомнилось выражение «сермяжная правда») … Залы были большие, их было много, народу чуть-чуть. Социалистического реализма – никакого.
