бывший кавалерист легонько пришлёпнул его ладонью по крупу, и тот равнодушно пошёл со мною на своей спине по огороженному загону.
Радость, что я осваиваю очень важное занятие, мгновенно рассеялась: бугор хребта у этого коняги оказался настолько жёстким, что хотелось тут же сесть на него как-то «со стороны», то есть – переместившись на бок, из-за чего я мог свалиться на землю. Идущий рядом с конягой смотритель конюшни, заметив мою стушёванность и зная о моём жалком намерении, сухо и просто приказал мне быть внимательным и сидеть «прямо». Ещё он сказал, что подо мной мерин, и он более спокоен и неприхотлив, чем обычные лошади, так что осваиваться лучше на нём, а в другой раз надо будет испробовать и иное…
Когда минут наверное десять спустя мне наконец было разрешено слезть с этого чудовища, я чувствовал, что натёртый крестец у меня горит от боли; я чуть не плакал от отчаяния. Седлом, сказал мне конюх, тебе пользоваться не пристало, значит, терпи; мол, он и сам начинал с того же… Два-три дня пролетело, и хотя последствия первой езды ещё давали себя знать, я, пересиливая огорчение, вновь явился к смотрителю.
На этот раз дело пошло, казалось, глаже. Крестец натирался и ныл болью, но что же было делать? – я ведь вознамерился доказать, и не кому-нибудь, а самому себе, что могу быть смелым, если даже не отважным… Ещё через какое-то время конюх усадил меня на другого коня. У того в самом деле хребтина выпирала острее, а сам он был норовистее, горячее; мне казалось, что он умел будто нарочно, в пику мне, тщедушному мальцу, каким-то образом двигать своим хребтом, чтобы мне было ещё больнее…
Пришлось смиренно принять и этот злосчастный урок.
Серьёзным испытанием явилась для меня езда на скорости, когда животи́на, подбодренная наставником, переходила от ходьбы к бегу, хотя и нескорому.
При содействии конюха я параллельно осваивал искусство взлезать на лошадь, не имея опоры. Тут большое значение имеет то, каков ты ростом. Я хотя и подрастал, но оставался низеньким. В этом случае следовало позаботиться о лояльности лошади, которая зависит от того, насколько ты знаешь её, а она тебя. Иначе при попытке взобраться на хребтину она, поддаваясь инстинкту осторожности, обязательно переступит ногами и от тебя отстранится вбок. Ты – «промахнёшься». Само же искусство взбирания на хребтину заключается в том, чтобы, подпрыгнув, забросить за неё руку, левую или правую, в зависимости от того, с какой стороны хочешь сесть, и – ею, этой рукой, ухватиться за гриву; потом останется лишь подтянуться вверх, действуя всем туловищем и другой рукой…
Скоро я обучился всему настолько, что старик конюх соизволил разрешить мне покататься вне конюшни и её двора, то есть, как он говорил, – на воле, но не дальше здания администрации колхоза – сельсовета – клуба, что выходило меньше километра. Речь, правда, шла опять о мерине, покладистом и медлительном, но зато на нём была уздечка, без которой я обходился раньше.
Чувство свободы и уверенности в себе захватило меня, едва я выехал за ворота загона. Вжав пятки в бока, я заставил животное ускорить движение, но не настолько, чтобы это был настоящий стремительный бег. Видимо, требовалось воздействие иного порядка; но я удовольствовался и этим. Была к тому основательная причина.
Невысокий травяной покров вдоль дороги, по которому я проезжал, хорошо просматривался с обоих направлений улицы, а также – со стороны школы.
Как раз оттуда возвращались двое малышей в сопровождении своих мам, – стало быть, их, этих новеньких, водили записывать в первоклашки. Меня видели сразу четверо! Да что там – по улице вблизи прошла ещё одна женщина, пожилая. А у входа во двор школы, держась рукой за калитку, стоял учитель; он вероятно задержался там, проводив посетителей. Для села это не только немало…
Обо мне теперь знали и говорили: при отсутствии моторной тяги умение обращаться с конским поголовьем считалось делом добрым и полезным для колхоза, да и – в смысле общего развития тоже…
Завершилось моё «конюшенное» образование совершенно неожиданно и частью с изъяном. Конюх доверил мне проехаться на молодой лошади, обкатанной им совсем недавно, причём, куда я хочу, и, если соизволю, то и – галопом. Сам я намеревался быть сдержанным, и прогулка верхом предполагалась без экстрима – хотелось попросту покататься, поглазеть сверху на всё по пути. Ну, как это у меня обычно выходило при полётах по воздуху во сне, но только въяве.
Наверное такой вариант и состоялся бы, но у края села, на дороге, ведущей в поля, меня догнала́ тележная упряжка с двумя подростками, хорошо мне знакомыми, поскольку много раз мы виделись у конюшни да и в школе занимались вместе в одном, объединённом классе.
Они ехали по каким-то колхозным надобностям, причём один из них сидел на телеге, свесив ноги к земле, другой же управлял запряженной лошадью стоя, держа в руках вожжи. Мало сказать, что они ехали, – они неслись во весь опор да ещё и с гиком, с уханьем, визгом, перемежая его даже пробованиями что-то спеть, с усиленным тарахтением колёс и стуком лошадиных копыт.
Этакое ненормативное поведение рассматривалось в общи́не как проявление локального удальства, практически неосуждаемого. Для меня оно обернулось, что называется, другим концом.
Когда упряжка поравнялась с конём, на котором я ехал, в намерении обогнать его, тот, что сидел, со всего маху огрел мою животи́ну по морде свежим лозовым прутом, а затем другой, управлявший упряжкой, собрав вожжи, сурово-многозначительно замахнулся ими в сторону лошадиного крупа, позади меня.
Лошадь вздёрнулась, взбрыкнула и понеслась тоже, сразу обогнав шалопаев. С уздечкой я управлялся, видимо, недостаточно грамотно, и остановить стремительный бег коня – не получалось. В одном месте дорога пролегала под кроною дерева.
Опасаясь удариться о его нижние ветки, я изо всей силы натянул поводья, понуждая коня свернуть. Он послушался, слегка обежав крону, однако продолжал неудержимо нестись дальше, вернувшись на дорогу. Близился её крутой поворот. Как управиться здесь, я не знал. Я отпустил узду, рассчитывая, что конь устремится прямо, туда, где расстилались заросшие редким кустарником пустыри, – там он мог бы остановиться сам, без моего воздействия; – но он предпочёл нестись по дороге. На повороте я не удержался, выпустил поводья из рук и слетел сверху…
Земля на обочине была истолчена колёсами телег и копытами животных, сильно высохшей, с острыми, колючими комьями. Мне повезло: я хотя и ударился, основательно исцарапав руки и бок туловища, но остался в сознании и сносно себя чувствовал, не претерпев
