бойся, ни у кого не проси“.
Любопытнее всего, что выпутаться и даже выжить лучше всего удавалось вовсе не крепким здоровякам, а скорее ученым, поэтам, тем, кто бежал от материального мира с помощью интеллекта. Спасало, например, просто задержать взгляд секунд на пять на „маленьком клочке пожелтевшей стены“, чтобы полюбоваться, – и это рикошетом возвращало к Прусту, к Прекрасной эпохе, к литературе… Дух сильнее плоти. Лучший тому пример – Лев Платонович. Я много размышлял об этом феномене. И как-нибудь, если Господь сохранит мне жизнь, я напишу об этом книгу…
Абезьскую зону не очень-то проверяли. Не было общих правил, не так уж много насилия, и был высокий интеллектуальный уровень. Ваш брат встретил там историка искусства Пунина, последнего друга Анны Ахматовой. Я как будто до сих пор слышу, как спорят Пунин и Карсавин, и первый упрекает второго, что он придает философии характер „слишком уж эстетический“, – а перед каждым из них котелок с баландой! Да, таков он был – ГУЛАГ, интеллигенция и там не переставала быть интеллигенцией.
Еще были там братья Старостины, чемпионы-футболисты, вдруг впавшие в немилость, и Виктор Луи, ныне один из самых известных агентов КГБ, и киноактер Леонид Оболенский – с ним я был знаком еще в ту пору, когда работал переводчиком. Он был другом Эйзенштейна и ассистентом фон Штернберга на «Голубом ангеле». Я был на съемках и видел Марлен Дитрих… но это уведет нас далеко от ГУЛАГа… [61] [62]
Лев Платонович принимал и гостей, молодых интеллектуалов, которые восхищались им. Он уставал, особенно под конец, но всегда был готов поспорить и что-нибудь посоветовать. Ничего не ел и с каждым днем становился все худосочнее, я бы сказал… бесплотней. Пречистый образ Духа! Мне казалось, я вижу в нем воплощение того Христа, каким он сам был так одержим. И на предсмертном одре он читал лекции. Сложит коленки, положит поверх деревянную планку – вот ему и письменный стол. Карандаш он точил осколком стекла, разрезал листы бумаги пополам и писал сразу начисто, без помарок своим тонким почерком. Мог пользоваться как современной орфографией, так и прежней, существовавшей до реформы 1918 года.
Он писал афоризмы, поэмы. Мог с рекордной быстротой сочинить „венок сонетов“ – то есть пятнадцать сонетов, варьирующих одну и ту же тему. У него было право посылать по два письма в год, не больше. Излишне и говорить, как они были длинны, глубоки, подробны, исполнены назиданий и мудрости. Особенно тщательно отделывал он главное произведение: „Поэму смерти“.
Лев Платонович называл свое состояние „скорбным бесчувствием“, но я, напротив, полагаю, что бездеятельность плоти стимулировала его мозг. „Раз уж в лагере нечего почитать, – однажды признался он мне, – я сосредоточусь на самом себе“. Он выражался просто, на его губах всегда играла полуулыбка. Глубокий и пламенный взгляд покорял всякого, кто приближался к нему.
Одним из его ревностных учеников был некий Анатолий Ванеев, преподаватель физики из Ленинграда, также сосланный в Абезьский лагерь. Ванеев имел право только раз в неделю приходить к Льву Платоновичу, но переписал все его лагерные произведения, записал на бумагу все его размышления. Конечно, он мог бы лучше меня поведать вам о последних днях жизни вашего брата. [63]
Лев Платонович умер 20 июля 1952 года от туберкулеза… Он не мучился. Можно сказать, что ушел во сне. Умер он раньше Сталина, и это к лучшему, ибо с 1953-го в лагерях воцарилась полнейшая анархия. Все шло к хаосу. Это был очень тяжелый период, ибо в зону пришли странные типы, сволочные и горлопанистые, до того от таких защищенную. Приказов сверху больше не отдавали, и взбунтовавшиеся группы принялись истреблять друг друга. Особенно опасными были кавказцы. Возникали межнациональные распри, поножовщина, отрезали друг другу головы. Кому объявляли бойкот – снисхождения не жди. Надо было вступить в какую-то банду, чтобы за тебя кто-нибудь заступился. После XX съезда КПСС люди думают, что ГУЛАГ – это невинные безобидные жертвы, над которыми издевались злобные палачи-надзиратели, но в реальности все не так просто. ГУЛАГ, особенно под конец своего существования, был полон разных группировок, вооруженных банд без всяких понятий и законов. Надзиратели-садисты, заключенные-садисты… Естественно, это отражалось на производительности труда, и власти собирались отменить смертную казнь, чтобы эксплуатировать зэков до их естественной смерти. Это не предотвратило краха. Так и не достроенная „Сталинка“ превратилась в „дорогу смерти“. Когда Сталин умер, успели проложить восемьсот километров путей, из которых четыреста можно было использовать, но оставалось проложить еще сотни и сотни.
Если б вы могли видеть тогдашний стиль управления, потерю здравого смысла, разбазаривание! Поезда уже не ходили, на рельсах стояли сотни локомотивов, тысячи вагонеток. Не надо бы мне такого говорить – но я понял, что у капитализма нет монополии на разграбление всего и вся. По всей „Сталинке“ уничтожали тонны оборудования, которое создавалось годами. Перевезти их обошлось бы слишком дорого. Две тысячи тягловых лошадей, которых использовали для транспортировки, были убиты прямо сразу. Представьте только, Тамара Платоновна, – две тысячи лошадей, расстрелянных из пулеметов, там и брошенных, их трупы были свалены в кучу. Многих сожрали, а остальные… Но что я вам рассказываю? Человеческие создания умирали тысячами, а я тут плачу, жалея о животных.
Простите, Тамара Платоновна, я совсем сбился. А ведь приехал рассказать о вашем брате. Знаете, что он сказал мне перед самой кончиной? Что силой молитвы он добился, чтобы его самый заветный обет был исполнен: окончить дни свои в Абезьском лагере. Он хотел пострадать и умереть в нищете, как Христос. И, как Христос, он сам сделал такой выбор. Между нами – поговаривали, что свою „Апологию мученичеству“ он написал, чтобы опять завоевать ту женщину, Хелену, которую так любил. Я-то думаю, что речь скорее (хотя я плохой судья) о литературном предлоге для подступа к другим темам, нежели религия или смерть, к темам более позитивным, таким как любовь. Ибо не следует думать, Тамара Платоновна, будто „Поэма смерти“ – книга мрака и тоски. Наоборот – там много юмора, даже бурлеска, и очень вольных суждений… да что там, просто шутовства. Душа вашего брата была полна парадоксов!
Он почил в мире. Поскольку православного священника не было, святое причастие он принял из рук священника католического. По-моему, это символично. Лев одинаково хорошо знал как восточное, так и западное христианство, и одинаково почитал их. Анатолий Ванеев рассказал мне, что сочинил эпитафию своему другу и учителю. Он вставил ее в стеклянный флакон и вложил в руку вашего брата. И еще он возложил на его тело… простите за эту
