висельную деталь, Тамара Платоновна, – возложил ампутированную ногу другого болящего: это был знак, в надежде облегчить опознание тела, если его когда-нибудь обнаружат.
Льва Платоновича похоронили на Абезьском кладбище – и я, отъявленнейший из атеистов, говорю: „Господи, упокой его душу“.
Его могила? Ее так и не нашли, дорогая Тамара Платоновна, но кто знает? Когда-нибудь…» [64]
Биконсфилд, 2 мая 1969, 20 часов
Едва Иван Иванович успел откланяться, как я сразу же, не откладывая, засела за расшифровку магнитофонной записи, чтобы не потерять ни одной подробности. За этим занятием я провела всю ночь.
Откровения моего гостя до глубины души потрясли меня, и все эти дни я провела запершись у себя в комнате, обессиленная. Никуда не выходила и была не в силах написать ни слова, ни даже помыслить ни о чем другом, кроме «такой желанной смерти», и сердце мое разрывалось от гнева и печали.
Я, его сестра-балеринка, прожила легкую жизнь принцессы из волшебной сказки. А он, великий, серьезнейший философ, принял самую кошмарную смерть, какую только можно вообразить: в ГУЛАГе! Ему было отказано даже в самом скромном надгробии. Помолимся же за великого философа…
Вот какие мысли, противоречивые, полные горькой и скорбной насмешки, боролись в душе моей, когда ночами я старалась заснуть, считая в уме колонны Казанского собора Божией Матери.
* * *
Вчера я попыталась вернуться к воспоминаниям. Невозможно. В голову лезли те же навязчивые мысли. Одни русские мучили других русских. Мне стыдно. Позор моему народу, позор мне самой.
А что же Людвиг – чувствует ли он стыд за нацистов, за немецкий народ? В 1935-м он, вероятно, разменял шестой десяток. Что он-то думает о недавней истории своей страны? Посмею ли я затронуть в беседе с ним эту тему? Через Эмильенну он прислал мне букетик ландышей с приложенной записочкой. Приглашает меня провести с ним денек, когда мне только будет угодно. Признаюсь, сейчас у меня на это не хватит духу. Кажется, если я хорошо поняла, он хочет показать мне какой-то документ – «старую статью». Чем еще могут обменяться два старичка вроде нас, как не пожелтевшими бумагами?
Я запуталась. Я сбита с толку. Позвонил Ник – сказать, что приедет с детьми повидаться со мной, как только сможет. Он в Лос-Анджелесе, на съемках рекламы, приглашен «Кэдбери» – новым владельцем «Швепса». Мой голос показался ему странным, и он несколько раз спросил меня, все ли в порядке. В конце концов я все же упомянула о визите Ивана Ивановича П., но вскользь.
– Этот господин подтвердил, что твой дядя Лев действительно умер в ГУЛАГе.
О своих писаниях я ему ничего не сказала – но думаю, что нашла того, кто прочтет и напечатает на машинке мою рукопись: это австралийская танцовщица Рэйчел Кэмерон, одна из моих бывших учениц, ныне ставшая подругой. Она поспособствовала развитию классического балета в Мельбурне, а сейчас преподает в Лондоне.
Ей еще нужно будет показать рассказ Ивана Ивановича. Я устала, очень подавлена. Глаз распух. Плохо видит. Болят пальцы – артроз.
Да и потом – как теперь вернуться в те годы, в прекрасные времена «Русских балетов» и моих влюбленностей? Каким легкомысленным кажется все это по сравнению с судьбой моего брата – и скольких еще соотечественников, погибших в лагерях.
От сигаретки с ментолом мне станет лучше. Чашечку горячего чаю – и спать…
Как я вышла замуж за Василия Мухина
Биконсфилд, 7 мая 1969, 9 часов
Солнце заливает гостиную и мой рабочий стол. Жизнь, желание жить берут свое. Теперь мне ясно очевидное: труд моего брата был спасен. Его ученики позаботились о том, чтобы его распространить. Лев имел продолжателей и вызывает интерес у современников. Вот что для меня самое главное. Наши родители гордились бы Львом.
А еще мне пришла одна крамольная мысль. Она укрепляет мои предчувствия, высвечивая их позитивную сторону: смерти в форме жертвоприношения Лев желал сам. Она была в его философии подобно органной фермате в музыке. ГУЛАГ придал смысл его творчеству.
Теперь мне надо возвращаться к своим воспоминаниям, ибо такова задача, которую я поставила пред собою, прежде чем умереть. Несмотря на все любовные огорчения, мои годы в «Русских балетах» – по крайней мере до революции – были прожиты восторженно. Ничего не могло взволновать меня больше, чем переключаться с одного персонажа на другой, переходить от Коломбины из «Карнавала» к грозной царице Грузии в «Тамар», от мечтательной молодой девушки из «Видения розы» к чувственной Зобеиде в «Шехеразаде», от нимфы Эхо в «Нарциссе» к жене Потифара в «Легенде об Иосифе» – она, хмельная от любви к Иосифу, решилась умереть и задушила себя жемчужным ожерельем. Это было все равно что проживать одновременно множество жизней, и я вся расцветала от этого как артистка.
Когда я пишу, что проживала одновременно много жизней – это не пустые слова, ибо помимо карьеры в «Русских балетах» за границей я сделала и другую – на родине, в лоне Императорских театров. И обе карьеры сложились чудесно. В Санкт-Петербурге, где репертуар был более знакомый и классический («Жизель», «Спящая красавица», «Сильвия», «Руслан и Людмила», «Пахита», «Лебединое озеро», «Щелкунчик» – и это не полный список), я поддерживала высочайший уровень классической техники, унаследованной от школы Мариуса Петипа, а в труппе Дягилева (в Париже, Лондоне, Берлине и далее), сотрудничая с хореографами-новаторами, я имела возможность совершенствовать мастерство.
Тут можно наконец-то понять, почему я столько времени прожила в поездах! Вспоминаю, как однажды, поддавшись увещаниям Дягилева, я совершила подвиг, а ведь он мог закончиться катастрофой: в четверг вечером мое присутствие требовалось в Дрездене, а я дала слово директору Императорских театров в субботу быть в Петербурге, чтобы танцевать в Мариинском «Щелкунчика». Шиншилла изучил расписание железнодорожных поездов и решил, что, прыгнув в экспресс сразу после дрезденского выступления, я вовремя успею в Петербург. Меня охватила паника – но выбора не было. Никто никогда и ни в чем не мог отказать Дягилеву. Едва успев выйти со сцены и даже не переодевшись, я юркнула в такси и помчалась на вокзал. Не сдерживая слез тревоги и усталости, прямо в вагоне смыла прежний грим и нанесла новый. В Питере ждала машина, которая довезла меня до Мариинского театра – и там я, быстро сменив свои египетские одежды на костюм феи Драже, вышла на сцену.
За несколько часов, не отдыхая ни минуты, я переезжала из одной страны в другую, меняла атмосферы, роли, однако Шиншилла ничуть не соизволил этим обеспокоиться.
В Европе у «Русских балетов» было три порта приписки – Париж, Лондон и Монте-Карло, даже
