Корабль ввели в гавань, который и поступил в ведение компании. Привезенных лам, альпаку и вигонь живых, передали компании за 2000 рублей, равно и черепах, которых свезли в Петергофский сад, чтобы там во время праздника 23-го июля, в день тезоименитства императрицы Марии Федоровны, эти небывалые в Европе обитатели Кордильерских гор, как редкость невиданная, могли быть показаны как императорскому двору, так и присутствующему народу на гуляньи.
20-го. Мы перебрались на берег, обедали в клубе с некоторыми из наших добрых сослуживцев. Здесь я узнал, что дочь командора Юстина Васильевича Мура, моего командира, когда я служил на корабле «Мироносце», в 1812 году, Марфа Юстиновна, некогда занимавшая мое сердце, помолвлена за капитан-лейтенанта Михаила Николаевича Васильева, тут же с нами обедавшего, и мы чокнулись с ним рюмкою славного портвейна за здоровье нам обще любезной Марфы.
По сдаче корабля и по окончании всех расчетов с Американской] компанией, от которой мы получили следуемые нам деньги как жалованье, так равно и за отданных им наших лам, мы расстались окончательно с директорами компании, не получив обещанного нам награждения — 25-ти тысяч рублей, если корабль благополучно воротится. Но такой неблагодарный поступок нисколько не смущал нас. Компания предложила мне командовать ее кораблем, отправляемым следующею весною, и назначила мне 10 000 рублей годовой оклад жалованья, но я не решался пока не узнаю о положении моей матери и сестер, которых я не видел уже более пяти лет.
В числе посетивших корабль «Суворов», пока он стоял на рейде, был граф Павел Александрович Строганов, тогда отправлявшийся на одном русском фрегате к Канарским островам. Его расстроенное здоровье требовало леченья морским воздухом, и поэтому врачами приписано ему это морское путешествие. Этот умный и образованный р[усский] вельможа, с таким знанием морского дела и с такою наблюдательностью расспрашивал меня о нашем плавании, как будто сам давно служил и делал несколько морских компаний на море. Его любезное и учтивое обращение с нами, его искреннее участие и сочувствие ко всему полезному, внушало такое великое уважение к этому достойному человеку, что я при первом своем знакомстве так сильно полюбил его, что, если бы он только предложил мне в ту же минуту следовать за ним, то, конечно, я ни мало не задумывался бы принять его предложение и по свойству моего характера я привязался бы к нему всею силою души моей, так симпатична была его дивная натура. Но не суждено этому доброму человеку долго жить, и он на пути ещё не достигнув благодетельного климата, скончался.
22-го. Все мы, Суворовцы, отправились в Петергоф на праздник. Всем отведены были придворные палатки с прислугою и полным содержанием от Двора. Граф Николай Александрович Толстой, гоф-маршал двора, сам пришел посмотреть, все ли у нас хорошо, и сказал, чтобы мы нисколько не церемонились, спрашивали все, что потребное к нашему столу и если какая будет неисправность, то относились бы прямо к нему. Такое заботливое попечение позволило нам в своей палатке распорядиться как дома и гости, из числа наших сослуживцев, были довольны, да и недостатка ни в чем не было.
23-го. В 2 часа пополудни император Александр с императрицею Елизаветою и вдовствующей императрицею Мариею и всем царствующим домом приезжали на линейках со всею придворного свитою смотреть наших лам, альпаку, вигонь и черепах. Долго они любовались этими животными, императрица Елизавета кормила белым хлебом. Все внимание было обращено на этих невиданных зверей, но нам не сделано было никакого приветствия, потому что наш морской министр маркиз да Траверсе не счел нужным нас представить. Грустно и досадно было нам такое невнимание, но вспомнив, что уже мы исполнили такой славный и еще редко совершаемый русскими мореходцами подвиг, и будучи в душе довольны сами собой, мы не нуждались ни в чьей похвале, скромно сознавая свое достоинство и не домогаясь никаких наград. Однако, надобно выработать в себе такое убеждение не одним трудом, но чистою любовью к делу. В эту пору нашей молодой жизни никогда не чувствовалось на душе никакого затаенного эгоизма, все мысли настроены к одному честному исполнению дела и обязанностей, на нас возлагаемых, любовь сотоварищей и полное уважение к нам были лучшею наградою. Воспитанному в школе терпения и многих лишений того избытка, служащего к удобствам жизни, с постоянными требованиями точного исполнения возлагаемых обязанностей, чуждому страха опасностей, сроднившемуся с морской жизнью, никогда в голову не приходит, чтобы за изложение служебного дела должно награждать особенно, но невнимание и малое соучастие к честным трудам, вот что поражает благородную душу и раздражает сердце. Такие благотворные влияние на мои чувства имела встреча с Павлом Александровичем Строгановым, подобного ему человека я уже не встречал в жизни, кроме некоторых из моих добрых и незабвенных товарищей по службе.
Отпраздновав петергофский царицын пир, на другой день мы при косвенном противном ветре, на нашей Портсмутской «верри»[108] воротились под парусами в Кронштадт, тогда, когда ни один катер не мог выгресть ни из Петергофа, ни из Ораниенбаума. Действительно, погода была самая отвратительная, но нам казалось, что лучше быть дома у своего скромного и теплого очага, нежели в гостях у холодных и неприветливых хозяев.
31-го. Явился ко мне священник отец Петр из села моего родного края, места моего рождения, которому я так обрадовался, как лучшему моему другу. После продолжительного свидания он рассказал мне о состоянии здоровья моей матушки и всего нашего семейства. Крайняя нужда притащила его в Кронштадт: он привез одного из своих сыновей из Новгородской семинарии в С.Петербургскую Духовную Академию и до того задержался, что ему не было средств возвратиться домой. Узнав в Петербурге, что я воротился на корабле «Суворов», он решился обратиться за помощью ко мне, и когда я, после скромного угощения, снабдил его деньгами, так, чтобы он без всякого затруднения мог воротиться домой, то этот добрый человек поразил меня своим впечатлением и никак неожиданным движением бросился прямо в ноги. Мне было стыдно и за себя и за него, но видно крайность так была велика и помощи он ни у кого не нашел, что он не мог преодолеть своих чувств и залился слезами. Он был первым вестником в семействе нашем о благополучном моем возвращении.
Часть III
1816–1819 гг.
Женитьба и жизнь в деревне
Настал сентябрь месяц, меня отправили в отпуск до 15-го марта следующего 1817-го года, и я, взяв, что необходимо было, чтобы скорее на перекладных доехать домой, а остальное свое имущество оставив на квартире, в половине сентября уже был у своих. Этого чувства радости семейной я не в силах, да и не умею написать, да, кажется, не нужно поэтизировать, когда душа и сердце вполне наслаждаются так много благами земными, — об этом и без меня много писали.
