– Двадцать семь лет, товарищ гвардии младший сержант!
– Должны были бы изучить устав,– упрекнул Юра.– Ладно, вольно, товарищ… генерал!
Генерал на мгновенье растерялся, потом расхохотался и протянул Юре руку, которую тот почтительно пожал.
Не удивительно, что Юру приняли как своего. Только Саша Двориков, к общему недоумению, не подходил к новичку и даже не смотрел в его сторону.
– Ничего не понимаю.– Музыкант пожимал плечами.– Земляки, корешами были… Заморыш, чего морду воротишь?
Но Саша бормотал что-то невнятное, отворачивался, и ребята пристали с расспросами к Юре, который долго жался, напускал на себя таинственность, сдерживал смех, всеми силами показывая, что он буквально давится невысказанной историей.
– Не могу,– разводя руками, вздохнул он.– Тайна, покрытая мраком.
– Черт с тобой,– буркнул Заморыш,– рассказывай. Все равно эти гаврики выжмут.
– Три месяца назад мы лежали в одной палате,– не без удовольствия начал Юра.– Я еще скрипел, а на Заморыше все зажило как на собаке – ковылял по коридорам и покорял сестер своими усиками. И вот однажды приходит в палату довольный, рожа блестит, на нас смотрит снисходительно.
«Договорился?»– спрашиваю. Кивает, змей, важничает! Смотрю – достает из-под матраса гимнастерку и цепляет на нее ордена. Молчу – сам, думаю, не выдержишь. Так и есть, через минуту нагибается, шепчет:
«Трепаться не будешь? Смотри мне! Нюрка из перевязочной пригласила на чаек с печеньем. В двадцать четыре ноль-ноль, после дежурства».
«Врешь!»
«Чтоб мне на этом месте провалиться! Сказала – приходи на второй этаж в десятую комнату, номер мелом написан. Дай-ка мне еще твой орденок, пусть блестит побольше».
Я – пожалуйста, я человек добрый. А Заморыш улегся на кровать, донельзя важный, осматривает рожу в зеркальце и уже не говорит, а изрекает:
«Не зря девки на меня глаза пялят. Они, девки, понимают, в ком настоящий шарм!»
– Врет он, собака,– Заморыш сплюнул.– Ну погоди же!
– Не мешай! – зашумели на него ребята.– Дуй дальше!
– Меня, конечно, это слегка задело,– иронически похлопав свою жертву по плечу, продолжал Юра.– Нет, думаю, так дело не пойдет! Когда время подошло к двадцати четырем, минуток без пятнадцати, кое-как взгромоздился на костыли, разыскал в пустой комнате кусок мела – госпиталь в бывшей школе находился – и вполз на второй этаж. Иду и смотрю на двери. А вот и комната номер десять. Стираю десятку, пишу мелом девятку, а на девятой комнате – соответственно десятку. Сделав это благородное дело, спускаюсь в палату, ложусь в постель и притворяюсь мертвым. Слышу: «тук-тук» – значит, Заморыш отправился пить чай с печеньем… Остальное, братцы, со слов – свидетелем не был. Подходит Заморыш к десятой комнате и стучится: «Открой, Кисонька, это я, твой ласковый дружок Сашутка!» Молчание. Снова стучит, уже погромче: «Лапочка, отвори дверцу, чаю хочется, в горле пересохло!» Трах! Дверь распахивается, и на пороге в одних кальсонах появляется заспанный дед-рентгенолог: «Щенок! Я тебя таким чаем угощу, что на том свете икаться будет!»
Чтобы дать Юре досказать концовку, мы остановились перед лесом. Когда все утихли, Жук возвестил:
– Антракт закончился, гаврики, занавес поднимается!
Растянувшись цепочкой и держась в нескольких метрах друг от друга, мы углубились в густой смешанный лес. Далеко власовцы уйти не могли: лес прорезали дороги, по которым уже непрерывно шли войска. Разгромленная нашим полком часть опоздала буквально на считанные минуты: еще немного, и ей, возможно, удалось бы ускользнуть в глухой горно-лесной массив, а оттуда – в Австрию, к американцам. После удачного боя настроение у ребят было приподнятое и не очень серьезное: Заморыш беззлобно ругался с Юрой, и по обеим сторонам от них слышались смешки – приятелей подначивали. Лишь Музыкант бесшумно ступал своими толстыми ногами и поводил огромными ушами.
– Эй, кореши,– сердито призвал к порядку Жук.– Не ловите ворон!
Подражая Музыканту, я шел, стараясь не наступать на сухой хворост и чутко прислушиваясь к лесным звукам. Одна высокая сосна вызвала у меня подозрение: в ее густой кроне, как мне показалось, что-то темнело. Задрав голову вверх, я сделал несколько шагов назад, споткнулся о толстый сук, рухнул на кучу валежника и тут же вскочил с бьющимся сердцем: всем своим телом я ощутил под слоем хвороста чье-то чужое тело.
– Юра, Петя, у вас есть закурить?– прерывающимся голосом спросил я, пяля глаза на валежник. Жук, тихо свистнув, сделал знак, и ребята, подтянувшись, окружили подозрительное место полукольцом. Больше всего на свете я боялся, что ошибся, что стану всеобщим посмешищем, но, к счастью, ошибки не было: из-под валежника явственно торчал белый клок рубашки.
– Вставай, земляк,– предложил Жук, щелкая затвором автомата.– Простудишься.– И, подождав, добавил:– Ревматизм наживешь, а попробуй достань путевку на Мацесту, когда сезон вот-вот начинается…– Валежник зашевелился.– Только уговор: не баловаться, не то дырок понаделаем – никакой портной не заштопает… Вот так, земляк. Клешни, между прочим, положено задрать кверху.
Отряхиваясь от ползающих по телу муравьев, на ноги поднялся двухметрового роста детина в нижней рубахе, чуть не лопающейся на могучей груди. Я разгреб валежник, вытащил оттуда китель и туго набитый планшет, из которого на землю посыпались… десятки порнографических открыток. Никакого оружия у власовца не оказалось.
– Настоящий солдат,– похвалил Жук.– Не какую-нибудь муру вроде автомата с собой захватил, а самое заветное! Мишка, ты его унюхал, ты и веди. Беленький, дуй со своим корешом за компанию, а то лоб здоровый, как бы из конвоира кишмиш не сделал. Пошли, гаврики!
Многоопытный Юра срезал со штанов власовца пуговицы, и мы повели его в полк. Это был мой первый пленный, и я ног под собой не чуял от гордости.
– Хлопнулся на него, чувствую, амортизирует! – захлебываясь, в пятый раз излагал я.– Как считаешь, правильно, что сам его не поднял, а для виду попросил у вас закурить? А вдруг он бы выпалил?
– Правильно, правильно,– отмахиваясь, смеялся Юра.
ТРИ СМЕРТИ
В последние дни каждым из нас владела одна навязчивая идея: поймать Власова. Слишком много ненависти вызывала омерзительная личность бывшего советского генерала, ставшего гитлеровским холуем. Мы спали и видели, как ведем в свое расположение предателя номер один,– точно так же, как участники уличных боев в Берлине мечтали самолично усадить Гитлера в железную клетку.
И когда в плен попадались власовцы – а они поднимали кверху руки менее охотно, чем даже эсэсовцы,– мы прежде всего задавали им вопрос:
