действительно, обнаженность без вожделения кажется более высоким в моральном отношении поведением. Оно предполагает райскую невинность. Это напоминает классический миф о золотом веке лесной невинности до того, как войны и жадность разрушили гармонию на Земле. И она была символом добродетельной зависимости от Бога, которую Франциск Ассизский прославил и впечатляющим образом продемонстрировал, раздевшись догола на центральной площади своего родного города.
В голове у Веспуччи сложились понятные этические схемы, на основе которых он пытался интерпретировать не знающую стыда наготу индейцев; они жили, говорил он, в Раю или в Золотом веке. Именно о таком образе жизни думал Петер Мартир д’Ангиера, ученый-гуманист кастильского двора. Рассказывая об открытиях Колумба в работе, опубликованной в 1500 году, он утверждал, что на колумбовых островах «земля принадлежала всем, так же как солнце и вода. “Мое” и “твое”, семена всех пороков, не существовали для этих людей. Они жили в золотом веке… в открытых садах, без законов и священных книг, без судей, и они естественным образом следовали добродетели и считали отвратительным всякого, кто разрушал себя, совершая злые поступки». В своем втором путешествии, уже после опубликования этой работы, Веспуччи почти слово в слово повторил все суждения Петера Мартира применительно к бразильцам, утверждая, что они практиковали своего рода примитивный коммунизм.
На деле было иначе. Согласно свидетелю середины 16-го века, долгое время прожившему вместе с тупи и в остальных отношениях проявившему себя заслуживающим доверия источником, каждая пара имела частный сад, где женщины выращивали еду для своего семейства [290]. И вновь Веспуччи позволяет литературной модели заменить реальное наблюдение. Мандевилль с его привычным радикальным подходом уже описал то, что ожидает исследователей на краях мировых сообществ, имевших понятие о собственности. В его фиктивном отчете об острове Ламорий он писал: «Земля находится в общем владении… каждый мужчина берет то, что ему нравится, иногда здесь, иногда там. Ибо все вещи являются общими, как я сказал, зерно и другие продукты; ничто не запирается на замок, и каждый мужчина богат ровно настолько, насколько и все остальные» [291].
Это был текст, подрывающий основы. Теологические подтексты были слишком разрушительны, чтобы их признавать. Сохранились ли общества, находившиеся в состоянии, предшествующем первородному греху, где-то в ранее неизвестном раю? Любая гипотеза о существовании людей, свободных от первородного греха, подрывала основы христианской морали. И для смущенных гуманистов проблема понимания мифа о золотом веке была пылающим углем. Была ли на самом деле в прошлом эпоха людей с безупречной моралью, как ее воспевали классические поэты, и если это так, удалось ли какой-то их части пережить разъедающее влияние коммерции? Если же это был просто миф о прошлом, то золотой век мог стать программной утопией, метафорой возможного будущего, в котором исчезнут неравенство и несправедливость.
После (или помимо) их наготы, цвет кожи аборигенов был еще одной особенностью, привлекшей внимание первых наблюдателей. Цвет кожи был важен не из-за расовых предрассудков (средневековая наука не считала темный цвет кожи свидетельством второсортности), но потому, что давал аргументы в споре о методах соперничающих подходов к познанию мира – эксперимент против унаследованного авторитета, и ставил вопросы о правомерности географической ортодоксии, шедшей от Аристотеля. Аристотель предсказывал, что на аналогичных широтах будут воспроизведены похожие среды обитания, а значит – похожие люди и производимые ими товары. Поскольку предполагалось, что черный цвет кожи стал следствием тропического климата, то следовало ожидать, что все люди, живущие в тропических широтах, должны быть чернокожими. Но был ли Аристотель прав? Разве опыт и наблюдения не опровергали его? Это были острые вопросы, ибо Аристотель, по оценкам своего времени, считался подлинным философом – окончательным судией познания. Любой вызов его репутации был столь же еретическим, как сомнение в подлинности Библии. Более того, цвет кожи людей Нового Света, если бы удалось добиться согласия по этому вопросу, помог бы определить место аборигенов в библейской и классической панорамах человечества.
Колумб настаивал, что обнаруженные им люди «не были ни черными, ни белыми, но походили на жителей Канарских островов» [292]. С этим спорить не приходилось, потому что Колумб находился (или думал, что находился) на широте Канарских островов, когда он прибыл в карибский бассейн. К несчастью, мы не знаем, как в реальности выглядели канарские аборигены, поскольку грабежи конкисты и колониальное насилие привели к их полному уничтожению; остались только романтизированные представления [293]. Большинство отчетов того времени о конкисте называют их белыми. Однако «по закону», согласно Аристотелю, аборигены на широтах, куда добирались Веспуччи и Перу Ваш де Каминья, должны были быть чернокожими, потому что люди соответствующих широт Старого Света были именно такими. Каминья описывал их по-разному – и чернокожими, и краснокожими. Краски, которыми они себя раскрашивали, по его мнению, усиливали красноту. По Веспуччи, который как всегда следовал за Колумбом, они не были ни черными, ни белыми, но «бежевыми, или темно-желтыми» [come bigio o lionato]; этот образ, по крайней мере не имевшийся у Колумба, был собственным изобретением Веспуччи. Но такой цвет был слишком белым для критиков.
Когда флорентийский корреспондент подверг сомнению это его сообщение, он повторил, что люди Нового Света имели кожу «львиного» цвета. И снова Веспуччи взывал к опыту; он видел то, что видел. Но чтобы ученые читатели ему поверили, пришлось подгонять теорию под их ожидания. Он выдвинул три предположения. Первое состояло в том, что чернота объяснялась «давлением воздуха и природой земли». Африка была жертвой бедной почвы и горячих ветров, в то время как климат найденных им земель был «намного приятнее и умереннее, и давление воздуха меньше, поэтому люди имели более светлую кожу» [294]. Во-вторых, продолжал он, черная пигментация была наследственной (хотя это вряд ли помогало объяснить, как изначально возникло различие в пигментации). В-третьих, имея достаточно времени, он бы убедительно развил следующую теорию: влияние звезд было иным в Америках и приводило к другим эффектам. Это было замечательным в своем роде предположением, но не потому, что имело хоть какой-то намек на научное обоснование, а из-за того, что предвосхитило одну из тем диспута 18-го века о Новом Свете (стр. 262), в котором «очернители» климата и окружающей среды Америк схлестнулись с защитниками Нового Света, полагавшими его способным производить превосходные фрукты, фауну и людей – отчасти на том основании, что сверкавшие там звезды были более благоприятными [295].
Как только возникала или только начинала вырисовываться тема цвета кожи аборигенов, ранние исследователи сразу же начинали искать термины, которыми можно было бы описать их лица и тела. Как мы уже видели (стр. 136–138), исследователи ожидали увидеть монстров,
