и читающая публика требовала монстров. Наблюдатели проникли в регионы, находившиеся, как они полагали, на краях обитаемого мира, куда классические и средневековые легенды помещали Скиаподов, отдыхавших, лежа под тенью своей единственной огромной ноги, песьеголовых Кинокефалов, безротых астоми, амазонок и Гигантов, «антропофагов и людей, чьи головы/ растут ниже их плеч» – монстров, с которыми столкнулся Отелло.
В печатной версии своего первого отчета Колумб выказывает удивление, что он не обнаружил монстров на островах. Но на кону стоял вопрос отнюдь не пустяковый. Монстры были причиной идеологического спора. Святой Августин вообще отрицал существование монструозного; он доказывал, что лишь наше испорченное восприятие красоты заставляет нас отрицать совершенство непохожих на нас существ [296]. Но после периода скептицизма, начиная с 12-го века, монстры постепенно пробивали себе дорогу обратно в средневековую географию, этнографию и бестиарии [297] во всё возраставших количествах – отчасти, как мы уже видели (стр. 136–137), они явились результатом нового открытия и прочтения классических текстов, в которых ужасные создания кишмя кишели. Но даже бо́льшие, чем само существование монстров, споры вызывало их значение. Согласно принципам поздней средневековой психологии, совершенный разум мог пребывать только в совершенном теле. Поэтому монструозность (уродство) была признаком суб-человечности. Similitudines bominis – монстры, напоминающие нас во всем, но в гротесковом виде – были не совсем людьми, а более низшими по сравнению с ними звеньями в цепи существ, связывающей животных и людей.
Вот почему первые путешественники в Новом Свете так настойчиво отстаивали идею естественности физического развития аборигенов. «Они люди мягкого нрава и с хорошими фигурами», – настаивал Колумб. «Хорошее физическое развитие и большое сердце», утверждал Веспуччи. Согласно Каминье, они были «прекрасно сложены» с «хорошими, красивыми чертами лица и носа… Господь дал им хорошие тела и красивые лица, как у добрых людей» [298]. Он добавил, однако, длинное с многими повторами объяснение об их привычке само-уродования, искажения формы губ путем вставления камней в специально сделанные дыры. Компилятор Mundus Novus добавил эту деталь в отчет Веспуччи. И вопрос касался не просто похоти: имелся политический, социальный и сексуальный смысл – в настаивании, что все путешественники разделяли мнение о физическом совершенстве женщин-аборигенок. Каминья был наиболее красноречивым на этот счет: «Одна из девушек была вся с ног до головы выкрашена этой их краской, и она была так хорошо сложена и округла, и наружные половые органы (которые выставлять напоказ она не стеснялась) так хороши, что многие женщины в нашей собственной стране были бы пристыжены, если бы увидели такое совершенство, ибо сами они им не отличаются. Никто из мужчин не подвергся обрезанию, но все такие же, как мы» [299].
Покончив с описанием внешнего облика аборигенов, наблюдатели пытались донести до своих читателей, что́ эти люди представляли из себя: поведение, манеры, вежливость обращения, готовность брататься с новоприбывшими. То, как аборигены реагировали на европейских визитеров, имело критическое значение. Этим определялось, были ли они покорными, послушными и легко эксплуатируемыми, или злобными и непокорными. Если верно второе, то как с этим бороться? Можно ли законным образом завоевать аборигенов и поработить их, а их земли присваивать колонистам? По вопросам этого сорта шли долгие теоретические дебаты между философами и академическими юристами, и некоторые принципы были – на шаткой основе – выработаны или описаны в общих чертах. С риском чрезмерно упростить ситуацию дело можно представить так: естественное право гарантировало суверенитет каждого политического сообщества, но люди, преступившие естественный закон, лишались его защиты [300]. В годы, предшествующие открытию Нового Света, вопросы юридического статуса «новых» людей становились всё более актуальными. В 1430-х годах португальский принц Энрике установил право конкисты (признававшееся всеми папами) в отношении аборигенов Западной Африки на том основании, что они были «дикими лесными людьми», которых невозможно усмирить мирными средствами. Предположительно право конкисты (в которой Энрике, в общем-то, не имел интереса) несло в себе право порабощения (в чем интерес у него как раз был), поскольку закон того времени определял рабов как пленников справедливой войны. Это был обычай, освященный античностью и считавшийся возмездием проигравшему.
Ко времени открытия Нового Света эти вопросы засели гвоздем в умах исследователей и их читателей, ибо пример обитателей Канарских островов колол глаза цивилизованному миру. Островитяне также впечатлили и ужаснули европейцев своей рудиментарной материальной культурой: крайней нищетой, пасторальной жизнью, технологиями каменного века – пробудив гуманистические размышления о возрождении Золотого века. Но аборигены оказали яростное и упорное сопротивление. Потребовалось почти сто лет непрерывных военных действий, чтобы привести все острова к послушанию. Последняя кровавая кампания окончилась только в 1496 году. В течение всего этого конфликта теологи задавались вопросом о его справедливости и вмешивались в него, стараясь предупредить порабощение островитян (или вызволить их из рабства) [301].
Колумб поспешил с утверждением, что со встреченными на островах людьми можно вести мирную торговлю. «Они так старались нам угодить, что было просто удивительно… Они давали всё, что у них было, с великой охотой… Они могут стать хорошими слугами, смышлеными, ибо я вижу, что они очень точно повторяют раз им показанное» [302].
Согласно отчету Веспуччи, они общались с визитерами и принимали их великодушно – Америго не уточняет ингредиенты обеда – «и всё, что мы у них просили, они отдавали с охотой – думается, более из страха, чем из доброго к нам отношения» [303]. Оба автора, стремясь представить аборигенов добродушными и мирными, утверждали, что они были робкими и бежали при приближении исследователей. Эта сцена представлена на гравюрах, сопровождавших ранние издания первого отчета Колумба. На переднем плане король Испании сидит на троне на берегу, указывая на океан, на другой стороне которого европейская флотилия, ведомая исследователем в нахлобученной шляпе, высаживается на берег, усеянный пальмами, где обнаженные длинноволосые дикари, вооруженные только палками, торопливо покидают сцену (см. цв. вкладку). На небе – нечто похожее на тучу, но на самом деле это образ святого Николая, заступника моряков, который часто встречался в качестве небесного покровителя мореходов в иконографии того времени. Флорентийские издатели Письма к Содерини воспроизвели это изображение на фронтисписе без каких-либо изменений.
Рассказ Перу Ваш де Каминьи, в первый раз положенный им на бумагу, несколько отличается от того, что мы встречали у первых двух наблюдателей. Позднее он иначе охарактеризовал аборигенов, назвав «робкими», но это не было его первым впечатлением. «В руках у них были луки и стрелы» – такими он их увидел в самом начале.
«Они все решительно направлялись в сторону лодки. Николау Коэльо сделал им знак, чтобы они положили свои луки, и они послушались. Но он не мог
