– Как жаль, Евгений, что я не красавица, – сказала Настасья Львовна мужу в присутствии дяди Александра и моей матери, когда Баратынский похвалил наружность встреченной им какой-то дамы. Случилось это именно в описываемое мною время.
– Ты для меня лучше всех красавиц! – отвечал громче обыкновенного Баратынский, целуя руку жены.
В этом простом ответе, как говорила мне мать, зазвучала такая высокая струна, в нем сказалось столько неподдельного прямого чувства, что и Ольга Сергеевна, и Александр Сергеевич тронуты были до слез, а мать обратилась к дяде с пожеланием:
– Дай Бог тебе, Александр, быть таким мужем и найти такую жену… О незабвенной памяти Настасье Львовне Баратынской, заменившей мне отсутствовавшую мать, буду говорить в свое время.
Итак, зимою 1830 года дядя Александр чаще всего встречал в маленькой гостиной сестры своей, кроме Соболевского, и двух милых его сердцу друзей-сотоварищей по музе, которые гораздо прежде, нежели наложить на себя узы Гименея, послужили Пушкину предметом следующей пародии, на размер одной из баллад Жуковского, если не ошибаюсь, «Аббадонны»:
Там, где Семеновский полк, в пятой роте, в домике низком
Жил поэт Баратынский с Дельвигом, тоже поэтом.
Тихо жили они, за квартиру платили немного,
В лавочку были должны, дома обедали редко.
Часто, когда покрывалось небо осеннею тучей,
Шли они в дождик пешком,
в панталонах трикотовых тонких,
Руки спрятав в карман (перчаток они не имели),
Шли и твердили шутя: какое в россиянах чувство… [100]
В конце января, к большому удовольствию Александра Сергеевича, состоялась в нашем доме встреча его еще с одним давнишним приятелем – экс-гетингенским студентом, а впоследствии царскосельским гусаром, Петром Павловичем Кавериным, удалые шалости которого, подобно шалостям воспетого поэтом-партизаном Денисом Давыдовым «забияки Бурцева», были известны тогдашним военным кружкам. Не чуждый поэтического, отчасти и музыкального таланта, веселый проказник, добряк, душа нараспашку, на войне же беззаветно храбрый воин, Каверин был очень любим товарищами, а Пушкин, всегда легко поддававшийся в юности безотчетным симпатиям, полюбил этого, как Ольга Сергеевна выражалась, кутилу-мученика еще в 1817 году, когда воспел свое сочувствие к его характеру и взгляду на жизнь:
Забудь, любезный мой Каверин,
Минутной резвости нескромные стихи:
Люблю я первый, будь уверен,
Твои счастливые грехи.
Все чередой идет определенной,
Всему пора, всему свой миг:
Смешон и ветреный старик,
Смешон и юноша степенный.
Пока живется нам – живи,
Гуляй в мое воспоминанье,
Молись и Вакху, и любви,
И черни презирай ревнивое роптанье:
Она не ведает, что дружно можно жить
С Киферой, с Портиком, и с книгой, и с бокалом,
Что ум высокий можно скрыть
Безумной шалости под легким покрывалом.
К Каверину же относится и следующее четверостишие дяди:
В нем пунша и войны кипит всегдашний жар,
На марсовых полях он грозный был воитель,
Друзьям он верный друг, красавицам мучитель,
И всюду он гусар.
С моим отцом Петр Павлович Каверин сошелся еще в 1820 году на холостой пирушке офицеров лейб-гвардии Конно-Егерского полка, у эскадронного их командира, моего дяди Павла Ивановича Павлищева. Любили Петра Павловича и конные егеря. Приехав же в Петербург в январе 1830 года – или из отпуска, или в отпуск – сказать не могу, Каверин стал ходить к моему отцу почти ежедневно, и к этому же времени относится следующая забавная, но довольно дерзкая шутка Петра Павловича, рассказанная мне матерью и случившаяся в ее гостиной:
Одна из подруг Ольги Сергеевны, фамилии не назову, рыжеволосая, перевалившая за четвертый десяток девица, неравнодушная к Каверину, пристала к нему после обеда с неотвязчивой просьбой написать ей тут же на память какие-нибудь стихи.
Каверин, питавший к просительнице не особенно нежные чувства, спрашивает бумагу и располагается исполнить желание, а нетерпеливая девица становится к нему таким образом, что заслоняет ему свет.
Каверин пишет:
Сижу я в компаньи,
Никого не вижу,
Только вижу деву рыжу,
И ту ненавижу.
Написав комплимент, Петр Павлович сам спохватился и заблагорассудил поправиться так:
– Это я вам, но все-таки не про вас написал, а теперь напишу и вам и о вас.
Затем, поцеловав у обиженной руку, набросал ей тут же какую-то любезность.
– Шалун вы, и больше ничего, – отозвалась подруга Ольги Сергеевны. – Правда, я рыжая, но что меня ненавидите – не верю. Вы никого ненавидеть не можете, а меня право не за что.
Каверин рассыпался в извинениях, и мировая были заключена.
Дядя, – как я уже сказал, – подготовлял тогда статьи в «Литературную газету», совещаясь о них и с редактором ее Дельвигом, и с ее сотрудником Баратынским, меткою эпиграммою которого Пушкин, между прочим, подкрепил свою статью «о неблаговидности нападок на дворянство», против журналистов, которые попрекают прочих литературных деятелей дворянским происхождением.
Другую заметку о романе «Юрий Милославский» Загоскина, очень понравившемуся Пушкину, дядя прочел шутя Ольге Сергеевне, говоря, что повел в этой статье речь и о ней, разумея ее под мадам Сатрап.
– Хочу, однако, позолотить тебе пилюлю, Ольга, – весело после того обратился он к сестре. – Прочитал тебе рецензию, моя мадам Сатрап, а вот тебе и самая книжка.
И, вручив присланный ему автором романа экземпляр, Пушкин сказал сестре:
– Да будет эта прелесть твоей настольной книгой.
Пушкин был в восторге от «Юрия Милославского», считая его «одним из лучших русских романов», что и сообщил Михаилу Николаевичу в письме от 11 января того же 1830 года.
Говоря сестре о достижении Загоскиным намеченной цели – окончания продолжительного романа (de longue hale-ine), – дядя высказал ей по-французски свои мысли, и как она мне передавала, приблизительно в следующих словах:
«Je felicite Загоскин de coeur et d’ame: son but est atteint. Mais en est-il content? Croyez moi que chacun de nous – poetes ou romanciers-c’est bien egal, – apres avoir fni son ouvrage, devient fort triste, quand il euvoie un ten-dre «adieu» aux pesonnages, quoique crees par son imagination, mais avec les-quels il s’est identife. Ainsi je me suis senti bien mal a mon aise, quand je me separais de mon «Руслан», de mon «Aleko», meme de mon «Нулин». Quand a mon «Онегин», auquel je suis en train de tirer aussi ma reverence – d’autant plus. Ou bien peut etre c’est notre travail par lui meme que nous regrettons? Je n’en sais rien. Mais ecoutez ce que j’ai ecrit, il у a quelques jours la dessus».
(Поздравляю Загоскина от сердца и души; его цель достигнута, но доволен ли он этим? Верь мне: всякий из нас, поэтов или романтиков, все равно, с окончанием своего произведения становится очень печальным, посылая свое нежное «прости» лицам, хотя и созданным воображением, но с которыми он сроднился. Так и я почувствовал себя очень скверно, разлучаясь с моими «Русланом», «Алеко», даже «Графом Нулиным». Что касается «Евгения Онегина», – ему тоже отвешиваю поклон – и того хуже. А может быть, нам становится жаль труда самого по себе? Ничего не знаю; но выслушай, что написал на днях по этому случаю.)
