О революционерке Вере Николаевне Фигнер я, конечно, знала еще из уроков истории в гимназии. И вот судьба свела нас в начале 1930-х годов в санатории "Узкое". Кто-то сказал мне, что в санаторий приедет Вера Фигнер, и я решила прочесть ее воспоминания. Шлиссельбуржцами я интересовалась, читала воспоминания народника Н.А.Морозова. В библиотеке санатория нашлись три тома воспоминаний Веры Фигнер, и я с большим интересом приступила к чтению. И вот как-то я зачиталась до полуночи: не могла оторваться от книги. Как раз читала о допросе юной девушки и восторгалась ее героизмом. Я представляла эту юную, хрупкую, худенькую девушку, с длинными косами, которая стоит перед жандармами и смело им отвечает, как вдруг открывается дверь и входит пожилая женщина, видит меня в кровати и говорит: "Ой, пожалуйста, извините, я ошиблась дверью. Моя комната, вероятно, справа или слева. Я только сегодня приехала и вы меня, пожалуйста, простите". Тут я все поняла и вскрикнула: "Так это же вы — Вера Фигнер?" Она говорит: "Да, я. А что?" Я отвечаю: "Я как раз вашу книгу читаю!" Она села ко мне на кровать, и мы с ней проговорили до четырех часов утра. В восемьдесят лет она была очень любознательна, и, главным образом, она меня расспрашивала. Я все же попросила: "Вера Николаевна, расскажите о себе". Она ответила: "Ну, в книге же все написано. Вы читаете ее". Она спрашивала обо мне, о моей семье, о моей работе, об окружающих меня людях. Я говорю: "Вера Николаевна, уже поздно, надо спать". А она отвечает: "Нет, нет, нет, я еще…" После этой ночи мы с Фигнер очень сдружились. В послеобеденный час нас клали на террасе в меховые теплые мешки на отдых. Мы ложились рядом и потихоньку, чтобы не будить соседей, разговаривали. Ее все интересовало. Конечно, женщина она была необыкновенная, очень интересная. К сожалению, мне скоро пришлось уехать, истек мой срок пребывания. Но в Москве наша дружба продолжилась, я бывала у нее дома. Помню, зашла к ней как-то вечером в новом платье. Вера Николаевна увидела и спросила, где я его получила. Я сказала, что мне его сшила портниха. "Как, — удивилась она, — в советское время разве есть портнихи? Разве разрешают частный труд?" Я говорю: "Ну как же, Вера Николаевна, безусловно, есть". Она очень удивилась. Как-то я сказала, что нам по утрам молочница приносит домой молоко. "Как, — изумилась она, — молочница разносит молоко? Это же частная торговля. Разве можно?" И это все совершенно серьезно. Скорее всего, она была неправильно информирована. У нее была ка-кая-то подозрительная экономка, которая, возможно, давала ей такую информацию, и я ей невольно на многое открыла глаза. Но вскоре Вера Николаевна заболела. Наши встречи стали редкими. Потом началась война. В.Н.Фигнер умерла в 1942 году в 90-летнем возрасте.
Осенью 1931 года в санатории "Гаспра" я участвовала в шахматном турнире отдыхающих. Среди восьми участников я была единственной женщиной. Я, игравшая в шахматы, по сути дела, только с Василием Николаевичем, который играл слабее меня, завоевала четвертый приз среди мужчин, опытных мастеров. В связи с этим профессор Иван Никанорович Розанов написал забавное стихотворение.
Посвящается шахматистке Рудомино
14-15.Х.1931 г.
Она в турнир вступила смело,
Одна из дам:
"Не женского ума то дело", —
Твердили нам.
"То не забава, а несносный
Труд даме"… Но
Была почти победоносной
Рудомино!
Рудомино не математик,
Но черт возьми,
Напрасно Гиндин делал матик:
"Пять из восьми!"
Таких успехов достигают
Годами… Но
Обычно с мужем лишь играет
Рудомино!
Непобедим был и упорен
Лишь Марков[15] наш.
С его отцом[16] играл Чигорин[17]:
Наследный стаж!
Уменье важно в каждом деле,
Кузьмину[18], оно
Не помогло: не одолели
Рудомино!
Пусть говорят (коль зависть гложет):
"Судьбы каприз!"
Почетней первого быть может
Четвертый приз.
Судьбою женщин — Капабланок
Нам не дано!
Сильней своих и иностранок
Рудомино!
Запомнилось мне, что однажды в санатории в Гаспре был небольшой самодеятельный концерт. Я исполняла Пятнадцатую сонату Бетховена, а кто-то из отдыхающих стал играть фортепианные пьесы Сергея Рахманинова. И вдруг часть слушателей встала и ушла из зала в знак протеста против исполнения произведений белого эмигранта.
Мы очень любили дачу в Барвихе и все свободное время проводили там. Весною и летом на работу и с работы ездили поездом — 40 минут до Москвы. А уже с середины 1930-х годов у меня, как у директора Библиотеки, появилась персональная машина ("Эмка"), Тогда же мне на даче поставили телефон.
На даче много гуляли. Излюбленные места — Монастырский лес и высокий берег Москвы-реки. Мы переходили вброд Москву-реку и через Лохин остров и старицу Москвы-реки доходили до Архангельского (3 км) или по берегу Москвы-реки до Ильинского (3 км). Несколько раз всей семьей ездили из Барвихи на тарантасе в Архангельское. Москву-реку переезжали на пароме. Совершали мы и дальние прогулки на Николину Гору (17 км), иногда с ночевкой у знакомых (Яницких, Гальпериных, О.Ю.Шмидта, Колодных), живших там в дачном поселке работников науки и искусства (РАНИС), который создавался Наркомпросом в конце 1920-х годов. Если бы не жили уже в Барвихе, то наверняка поселились бы на Николиной Горе. Там имели дачи мои наркомпросовские сослуживцы. В длительных прогулках с Василием Николаевичем и Адрианом, а иногда и с его сверстниками, я обычно пересказывала что-то только что прочитанное. Помню, как пересказывала только что переведенный на русский язык роман Дж. Голсуорси "Сага о Форсайтах". Рассказа хватило на всю прогулку до Николиной горы и обратно. Ходили мы навещать знакомых в санаторий "Барвиха". В основном это было мое начальство по Наркомпросу, в большинстве своем репрессированное во второй половине 1930-х годов.
В 1934 году у меня была интересная встреча с датской писательницей Карин Микаэлис (1872–1950), которая приезжала к нам по приглашению Союза советских писателей. Мне тогда пришлось ее сопровождать в Горький. Туда поездом, а обратно в Москву пароходом. Мы быстро сдружились. Карин Микаэлис была очень интересным человеком, в то время писателем с мировым именем, хорошо относилась к Советскому Союзу. Помню, перед самым ее отъездом я спросила, что на нее произвело самое большое впечатление. Я запомнила ее ответ: "Вы… люди. У вас личное и общественное есть одно. Вы не говорите просто: "библиотека", "школа"… Вы говорите: "моя библиотека", "моя школа", "мой завод". И я чувствую, что это не просто слова. Вы даже своих сил больше отдаете работе, чем своему дому И это меня поразило". Вот так…
