Однако, помимо польского вопроса, были еще и другие причины для недовольства широких масс.
Хмельницкий и сам был бы рад вовсе прогнать польских помещиков, но на их место прочил коренных, местных, землевладельцев. Вместе со всей козацкой старшúной он оберегал православную, неополяченную шляхту, и когда примкнувшие к восстанию православные шляхтичи обращались к нему с просьбами подтвердить их права на именья, он тотчас удовлетворял их просьбы.
В отторженной от Польши стране сохранились и крупные монастырские владения. В октябре 1649 года Хмельницкий по просьбе настоятеля Густынского монастыря[130] выдал специальный универсал, «приказующий полковнику Прилуцкому, чтоб козаков и селян мацеевских смирил, которые непослушны монастырю». Это был далеко не единственный универсал такого рода.
Народ же никак не хотел, чтобы с земли, политой его кровью, снимали урожай помещики, хотя бы и православные и богоугодные. Вот почему в широких массах ореол имени Богдана Хмельницкого постепенно начинает меркнуть, популярность гетмана падает, доверие к нему колеблется.
Когда один из самых лютых ненавистников украинского народа, князь Корецкий, применил в своих волынских поместьях военную силу, вспыхнул мятеж, скорее даже восстание. Трехтысячный отряд Корецкого был обращен в бегство. Во главе непокорных встал любимец народа, брацлавский полковник Нечай.
Из Варшавы Хмельницкому было дано знать, что если он не будет решительно проводить польскую политику, он будет лишен гетманского звания. Что было делать? Мобилизовать надежные элементы козачества и выступить против Нечая? Но за Нечая вступилось бы все посполитство. Нечай был даровитым, отважным военачальником, и борьба с ним означала тяжелую, страшную по своим последствиям междоусобицу.
Богдан очутился как бы между молотом наковальней.
— Поляки поддели меня, — заявил он Киселю. — Они заставили меня заключить такой договор, который нельзя исполнять. Сорок тысяч реестровых! А что я буду делать с остальным народом? Меня убьют, а на поляков все-таки поднимутся.
Это не были случайно сорвавшиеся слова. Общее возбуждение в народе было так велико, что Кисель и сам допускал возможность убийства гетмана и стихийного подъема масс на новую войну. В письме от 4 апреля он прямо указывает, что должно опасаться, как бы чернь не сломила власти Хмельницкого и не восстала снова с другим вождем.
Один из опытнейших сотрудников московского посольского приказа, дьяк Григорий Кунаков, находившийся в то время на Украине, сообщал в своем донесении:
«А ныне де у Богдана Хмельницкого с Поляки война будет впрям с тое причины: которые из Войска Запорожского хлопи по пактам учали было приходить в панские и в шляхетские маетности в домы свои, и паны де и шляхта их мучили и побивали и похвалялись: «то де вашему и Хмельницкому будет! дайте де нам справиться». И к Богдану Хмельницкому приходили хлопи, собрався больши 50000 ч., и хотели его убиты «для де чего без нашего совету с королем помирился?»[131]
Обстановка сделалась настолько грозной, что Хмельницкий почувствовал необходимость разделить ответственность: он созвал в Переяславе раду и представил на утверждение составленные им списки реестровых. После бурного заседания был утвержден реестр в составе 42 тысяч человек (по другим источникам — 47 тысяч). Хмельницкий отослал списки в Варшаву, извинившись за превышение обусловленной к договоре цифры, но пояснив, что это вызвано чрезвычайными обстоятельствами.
Тотчас после рады Богдан выехал в Киев. Там собралось множество недовольных. Известие об отправке реестров и, следовательно, о легализации панской власти над всеми, не включенными в списки, произвело огромное впечатление. Произошел настоящий мятеж. Богдан проявил несокрушимую решительность и хладнокровие и попытался успокоить народ. Он дал обещание послать к королю новое посольство с дополнительными требованиями.
Таким образом, продолжая преследовать непокорных, Хмельницкий сам вынужден был поддерживать в народе мысль о неудовлетворительности Зборовского мира. Двусмысленность его положения день ото дня становилась все резче, все нестерпимее.
***
Вероятно, тогда-то окончательно рухнула мечта Богдана о независимой козацкой Украине. Уже географическое положение ее на равнине без естественных защитительных границ, в окружении могущественных государств, указывало на трудность, точнее невозможность самостоятельного существования. Хмельницкий яснее чем когда-либо понял, что если Украина не вступит добровольно в союз с каким-либо из окружающих ее государств, то ее быстро проглотит либо панская Польша, либо султанская Турция.
Было и еще одно обстоятельство, побуждавшее его с особенной энергией искать союза: отход широких масс. Обманув упования «черни» (крестьян и мещан), Хмельницкий оттолкнул их от себя, остудил ту пылкость, с которой они несли к нему свои жизни. Только революционное восстание, где к борьбе за национальную независимость присоединялась борьба за социальные права, могло питать энтузиазм народа. Чем же мог отныне Хмельницкий поддерживать в массах их жертвенное горение, их непреклонную волю к борьбе? А если народ начинает остывать к борьбе, то как сможет страна дать отпор ляхам?
Вывод был один: в осложнившейся обстановке нужно во что бы то ни стало найти сильного, надежного союзника и, таким образом, поднять дух масс, а также найти опору вовне против польского правительства.
Богдан развивает поразительную дипломатическую активность: он снова стучится в ворота Москвы, налагает на себя фиктивную зависимость от турецкого султана, а заодно ведет переговоры с молдавским господарем, с трансильванским владетелем Юрием Ракочи и с королем Швеции.
С Турцией Хмельницкий заключил в 1649 году особый договор, сроком на 99 лет (любопытно, что он подписал этот договор, даже не созывая раду). То было необыкновенно выгодное для Украины соглашение: украинские купцы получали право свободной торговли в турецких водах, в Константинополе учреждался их постоянный торговый склад; против морских пиратов объявлялась совместная борьба; в Константинополе поселялся постоянный торговый резидент Украины; в случае аварии козацкого корабля близ турецких берегов все спасенное имущество передавалось владельцу и т. д. По замечанию одного историка, если бы Украина могла спокойно пожинать плоды этого договора, то через короткий срок она сделалась бы богатой страной.
Но, заключая этот договор, ведя даже переговоры о некоторой политической зависимости от султана[132]. Богдан не придавал всему этому серьезного значения. То была с его стороны лишь перестраховка да еще демонстрация перед другими державами, имевшая целью повысить его акции. Недаром рассказывалось, что когда Адам Кисель проведал о его переговорах с Турцией, он «с испуга свалился больной».
