«Прокофьев,— сказал мне кто-то на заводе,— это второй директор, второй главбух, второй главный инженер...» Но так о нем заговорили далеко не сразу.
Раньше, когда только стали появляться номера с меткими, беспощадными репликами и карикатурами (в армии, кстати, Прокофьев был снайпером), тон «Прожектора» кое-кому показался слишком резким и требовательным. Но дело заключалось не в тоне самом по себе, а в том, кто и с кем разговаривал таким тоном.
Будь то оперативка или производственное совещание, будь то полученное в обычном порядке замечание или даже выговор — никто бы, возможно, не возмущался, принято к исполнению и руководству — и дело с концом. Но произошло отступление от устоявшейся субординации. Простой слесарь (это слова самого Ивана Васильевича: «Кто я, сами-то судите. Простой слесарь...»), простой слесарь Прокофьев самым вежливым образом являлся к начальнику цеха, являлся в бухгалтерию, являлся в снабженческий отдел и просил разрешения проверить поступивший сигнал, убедиться в достоверности фактов. Он был въедлив, дотошен — и в то же время спокоен и безукоризненно сдержан. Спустя несколько дней в «Прожекторе» помещали разительную карикатуру или стишок, далекий от классического совершенства. На карикатуру сбегался смотреть весь завод, а стишок гулял, перепархивал из уст в уста. Это, однако, бывал только первый этап. За выступлением «Прожектора» следовало письмо на специальном бланке с просьбой — принять меры и сообщить о результатах. И тут же — четкое, настойчивое указание срока. И подпись: «Штаб комсомольского «Прожектора».
Если меры не принимались — «Прожектор» продолжал бой. С ним — хочешь не хочешь — пришлось считаться...
Недавно Прокофьев заглянул в один из управленческих отделов. Работник этого отдела, женщина, которой незадолго перед тем пришлось испытать на себе силу «прожекторской» сатиры, тревожно подняла на Ивана Васильевича глаза:
— Что, товарищ Прокофьев, опять что-нибудь не так?..
— Нет,— успокоил ее Прокофьев,— отчего вы подумали?..
— Как же,— вздохнула она,— мне сон приснился. Будто бы белый конь, и вы, товарищ Прокофьев, на этом белом коне. И скачете прямо на меня, и я испугалась, даже бежать не могу... Проснулась, рассказываю мужу, он говорит: «Ну, значит, «Прожектор» тебе снова что-то готовит...»
Шутки шутками, но, просматривая свежий номер «Прожектора», я подумал, что он в самом деле кое-кому сможет померещиться и во сне...
В номере, помимо прочего, рапортовал начальник фор мовочного цеха, отвечая на прошлую критику: «Недоделки и котельной траншее устранены. Края траншеи отрихтованы, крышки приварены и выправлены».
Тут же, напротив того места, где вывешивается «Прожектор», рабочие устанавливали новый сатуратор. Его давно собирались привезти из Караганды, но у начальника отдела снабжения все отыскивались различные отговорки. Однако сигнал в «Прожектор» — и вот...
В тот же день завком собирал срочное совещание по поводу рабочего контроля над столовой: и здесь вмешался «Прожектор»...
Факты как будто не слишком значительные сами по себе: котельная траншея, сатуратор, столовая. Но на этих фактах создается, вырастает то, что необходимо всякому целеустремленному, здоровому коллективу: общественное мнение, без которого нет правильных взаимоотношений ни между рабочими и начальством, ни внутри самой рабочей среды.
Кстати, с критикой «начальства» обстояло даже легче, проще, чем с критикой своего же брата-рабочего. Тут бывали сложные ситуации, бывали конфликты, когда слесарю Прокофьеву и его «прожектористам» приходилось ох как туго.
Чаще всего критику «Прожектора» встречали виновато, раскаянно: «Чего там, Ваня, случился грех... За правду не обижаюсь». Но бывало — редко, но бывало! — в горячке сулились и «рожи надраить» прожектористам, и отомстить каким-нибудь способом... Хотя дальше угроз не шло. Но слышать такое от своих же товарищей — занятие не из приятных.
А как-то на собрании в одном из цехов напали на «Прожектор», в котором писалось о рабочем этого цеха: он мастерил всякие поделки, потом сбывал их, деньги выкладывал на круг... Его приятели и поднялись на защиту. Требовали новых доказательств, а главное — говорили они,— нечего совать нос в чужую жизнь, учить, лезть не в свое дело... Пить?.. Сами знаем, как и где!.. (В этот же день три работницы завода решили отметить дату рождения подруги: спустя полчаса у одной из них станком «помяло», как тут говорят, три пальца, их пришлось отрезать). Прокофьев не отступил, не уступил. Прошло немного времени — он опять подошел к рабочему, у которого нашлись заступники, показал ему новый сигнал, полученный газетой. Тот изменился в лице, взмолился: «Ваня, не надо, не пиши... Слово даю — было, но в последний раз...» Прокофьев подумал-подумал — и согласился попридержать материал:
— Однако смотри — от тебя самого все зависит...
«От тебя самого все зависит...»
Недавно мне попался сборник юридических статей, в одной я прочел: «Свыше шестидесяти пяти процентов всех опасных преступлений совершаются в состоянии опьянения». Опасных!.. А «не опасных», то есть драк, дебошей, мелких ограблений? Ответ содержался в той же статье: девяносто процентов!..
Алкоголизм... Загубленные жизни, дети-уроды, семьи, обреченные на полуголодное существование, миллионы рублей, вылетающих в трубу из-за прогулов, поломок, вялого, тупого труда — «с похмелья»...
Я разговаривал со своим знакомым, философом-правоведом, соглашался с его рассуждениями, умными, глубокими, блистательно соединявшими и практический опыт — он долго работал в милиции — и последние научные теории (речь шла о социальных корнях алкоголизма), а про себя думал: все это так, все это многое объясняет, да что же делать — немедленно, сейчас? Ведь надо же что-то делать!
Бесспорно, и тут, как во множестве других случаев, нельзя надеяться на какой-то единственный метод, на слишком прямолинейные средства. Ко вот я листал старые номера «Прожектора», в которых постоянно повторяется тема борьбы с пьянством, потом спрашивал у рабочих: есть ли результат в такого рода выступлениях? Мне отвечали всерьез, без иронических ухмылок: да, есть. Кто же хочет попасть «в карикатуру»?.. Да и вообще — кто себе враг?.. Иных ответов я не слышал. И не слышал ссылок на человеческую природу вообще, на бесполезность общественного воздействия, на исторические традиции. Мне говорили: «Да, у нас с этим стало строго. Пьют меньше, заметно...»
Мне кажется, такая борьба имеет успех там, где есть действительное общественное мнение, в таком коллективе пьянице трудно, невыносимо жить. И еще — когда есть люди, ведущие эту борьбу не от кампании к кампании, а постоянно, с пониманием значительности и всеобщности этой борьбы.
