Папина открытка… самодельная из госпиталя… «Вот, когда вырастешь большой-большой, тогда будешь вспоминать о прошлом и вспомнишь о своем папе…» Я и вспоминаю… 1942 год.
Меня вызвали последней. «Мы берем вас, — сказали мне. — Можете сдавать общеобразовательные предметы в любом институте Горького, нам привезете справку к началу занятий. Вопросы есть?» У меня был только один вопрос: «Общежитие???» — «Будет вам общежитие. Мы все поняли по вашим тапочкам». И я полетела на крыльях шального успеха, не чуя ног. В городской газете напечатали сообщение: «Выпускницу 31-й школы И. Мешкову приняли и т. д.».
Бабушка возликовала и заметалась в сборах. Мама плакала и причитала, что я погибну, потому что ровным счетом делать ничего не умею, в голове у меня ветер и вообще умру с голоду. Анна Сергеевна и Лилечка сурово объяснили Юре, что ехать я обязана, такое бывает раз в жизни, а если любовь настоящая, то никаких расстояний и разлук она не боится.
Двое суток в очереди за билетом — и вот уже вокзал, и уплывают родные лица, и поезд мчит меня в Москву. Всего год назад Николай Львович возил нас в Москву на экскурсию. Мы были в Третьяковской галерее, Музее имени Пушкина, попали даже в Кремль в Грановитую палату, были на ВДНХ, в Доме-музее Николая Островского. В Третьяковской галерее на всю жизнь приворожил меня Врубель. Демон поверженный и тот, что сидит, обхватив руками колени, глядя в вечность, обреченный, отрешенный, неприкаянный. И сирень — манящая и пугающая. А в Египетский зал Пушкинского музея на Волхонке до сих пор вхожу под свод веков великого молчания с дрогнувшим сердцем.
Но тогда была экскурсия. А теперь одна, и надолго. Москва огромная, серая, с узкой в бетоне Москвой-рекой.
Берега моей Волги заросли ежевикой, лопухом и крапивой в плафончиках белых вьюнков. По весне прямо у пристаней останавливались табором цыгане; пестрые юбки кружились вокруг загорелых ног, и стайки чумазых цыганят, приплясывая, клянчили копеечку. На Верхней набережной вечерами вздыхали духовые оркестры, можно было танцевать даже на аллеях. И рядом мама, бабушка, маленькая Наталка и Лили — рыжая и черная.
Очень неприкаянно было мне в Москве, Володечка.
Первокурсников было двадцать пять человек. За время экзаменов они успели перезнакомиться и сдружиться. Я была новенькой и первое время вызывала острое любопытство, что еще больше сковывало меня.
Но ничего так не сближает, как общежитие. Знаменитая Трифоновка. Не то домики, не то бараки, облупленные, неказистые. Сколько они вмещали мечтаний, надежд, горьких слез, радости, ночного шепота — жизни. Семь девочек, семь кроватей, семь тумбочек. Трое уже на втором курсе — их кровати у окон, мы — первокурсники — ближе к двери. Забегали к нам мыши, прискакивали лягушки, заливали дожди. Но каждое утро вылетала веселая стайка отутюженных, умытых и причесанных девчонок, впрыгивала в звенящий трамвай и превращалась в «зайцев».
В студии были ужасные строгости. В первый день занятий, усадив нас полукругом перед великими МХАТа и выслушав наши имена: Генриетта, Карина, Маргарита, Эльзонита, Аделаида, Иза, — руководитель курса Георгий Авдеевич Герасимов сказал: «Ну, куда же с такими именами, как не в актрисы!» Галя, Наташа, Нина, Вера смягчали экзотику пышного букета наших имен. В одежде тоже надлежала строгость, в прическах — аккуратность и естественность, макияж практически исключался, особенно преследовались яркие помада и маникюр.
Мне 10 лет, а Наталке всего год. 1947 год.
Нас шлифовали со всех сторон. Искореняли говор, белый звук, округляли гласные, оттачивали согласные, расширяли диапазон, бесконечно «ехал грека через реку» и «лавировали корабли». Заново учились ходить, сидеть, падать, драться на палках, занимались акробатикой, учились быть ритмичными и пластичными, занимались танцем: «Держите спинки, тяните ножки».
Весь день, с девяти утра до одиннадцати вечера, пропадали в студии. В короткие перерывы бегали на угол улицы Горького в булочную за сладко пахнущей калорийкой. Если обедали, то внизу в столовой или в кафе «Артистическое», попросту «Артистик». Там пили бульон из больших белых чашек, в богатые дни с пирожком, чаще — просто с хлебом, просили яичницу «по-тархановски» — с черным хлебом — и вкусно, и сытно. В дни стипендий на каждом углу покупали копеечные жареные пирожки с повидлом, печенкой, капустой, рыбой — с чем попадется. Изредка делали набеги в Столешников переулок — заварные эклеры — предел мечтаний.
Из меня «выбивали» балет. На курсовых капустниках показывали, как подхожу я вывернутыми ногами к партнеру, становлюсь в третью позицию и, плавно взмахнув руками, опускаю их ему на плечи. Георгий Авдеевич, побывав на занятиях по танцу, пришел в благородное негодование: вместо того чтобы заниматься тяжелым, возвышающим трудом, я машу ногами невесть куда и безнравственно улыбаюсь.
Господи, господи! Как тоскливо порой мне было в этом святом почитании драматического искусства, где просто ходят, как в жизни, говорят, как в жизни, и нет у них музыки, пачек, пуантов, сценического простора. Вечно чего-то наставят, нагородят — скучно.
Кажется, тогда я и посмотрела первый драматический спектакль — «Три сестры», во МХАТе, конечно. Смотрела я эту чужую далекую жизнь, и почему-то вдруг стало нестерпимо жалко этих сестер, а еще больше себя — и я заплакала.
Приближалась зима. Лужи покрылись мерзлой коркой. На ногах — черные лодочки, на плечах — с великими жертвами купленная бабушкой в рассрочку шуба из суслика. Она трещала и рвалась, как бумага, и сколько ни штопай, где-нибудь да торчал пестрый клок. Расстелили мы эту шубу на полу в надежде выкроить хотя бы жилет, но получились только стельки. Чем сильнее были холода, тем стремительнее становился мой бег. В студию влетала со стеклянными ногами, и кто-нибудь из мальчиков оттирал их ладошками.
Стипендия слишком быстро тратилась, а заработать можно было только ночью на киностудии, куда вход нам, студентам, был запрещен. Предприимчивая чаровница Маргоша уговорила меня рискнуть, ссылаясь на свой ленфильмовский опыт. В костюмерной Мосфильма наспех одевали массовку. Маргоша оказалась в сереньком незаметном платьишке, в неброском платочке, а я в платье красном, как флаг. В огромной студии стоял пароход, молодежь плыла в светлое будущее с бодрой песней и героиней в центре. Снимались последние кадры фильма «Доброе утро». Мы с Маргошей старались затеряться в толпе, спрятаться за спины… Но не тут-то было. Рупор громкоговорителя гулко изрек: «Красное пятно, встаньте ближе, еще ближе, центрее». И вот я уже сижу, мертвая от страха, рядом с Татьяной Конюховой. Больше года, пока не вышел фильм, жила я под страхом разоблачения и исключения, а когда он вышел, никто и не заметил мелькнувшее красное пятно, даже мама не узнала. Странно, может быть, но никогда мне не хотелось сниматься в кино, и фотографий я своих не любила — слишком неродными они казались.
