Генри Роллинз - Железо

…Во сне я парил над ним и изучал его вскрытое, рассечённое тело. Он выглядит жалким. Его сморщенный, серо-голубой член. Он выглядит как падаль. Он выглядит беспомощным и тупым. Я ненавижу тупость. Я спускаюсь со своей высоты и пинаю его хрупкие рёбра обитым железом носком сапога. Коронёр отмахивается от меня и велит не подходить, пока он не закончит осмотр тела. Из уважения к его работе я сижу на складном стульчике и читаю журнал. Я не могу сосредоточиться на журнале, потому что вскрытие и зашивание отцовского трупа завораживает. Я спрашиваю, не могу ли я помочь. Мне отказывают, конечно, – такова обычная практика, ближайшим родственникам не разрешают участвовать во вскрытии…

Я хотел бы попросить у коронёра холодное, мёртвое сердце моего отца. Получив сердце, я отнёс бы его домой и приготовил бы сердечный бульон. Я пригласил бы совершенно особенных гостей. Мы беседовали бы о всяких мелочах, потягивали минеральную воду или белое вино и вкушали сердце моего отца. Поминки получились бы очень возвышенные и интимные. От меня потребовалось бы немало стойкости, поскольку я вегетарианец. Однако возможность поужинать отцовским сердцем очень соблазнительна.

…

Всё опубликованное в книжках «Писая в генофонд» и «Арт и Шок Души» возникло из одного состояния рассудка. Обе, в конечном итоге, вышли под одной обложкой. По большей части материал был написан в Венеции, штат Калифорния, в 1986 году. Я тогда жил через дорогу от весьма бойкого места, где торговали крэком. Дела они вели и днём, и ночью. В какой-то момент его обстреляли из проезжавшей машины, похоже, убили каких-то девчонок. Вскоре после этого притон закрылся.

Я видел это по ТВ. Рейс «Л-1011». Цветные съёмки. Он выглядел как сломанная игрушка. Люди с мешками для мусора собирали конечности. Повсюду разбросаны багаж, одежда, тела и большие куски металла. Я никогда не забуду это зрелище – огромный самолёт, разодранный на куски, распотрошённый, будто его испинали гигантской ногой. Интересно, каково им было. Собирать головы, руки, пальцы и перемешанные внутренности и складывать в пластиковые пакеты. Интересно, эти парни обшаривают карманы мертвецов себе на пиво? Почему нет? На кой хрен жмурику деньги? Мухи, должно быть, кишмя кишат, поскольку лето и всё такое. Спроси у любой, и она тебе скажет: нет ничего лучше свежих кишок в летний день! Телекамера поворачивается к главному коронёру. Он сказал, что опознание тел займёт много времени. Большая часть покрыта реактивным топливом, многие обгорели до неузнаваемости. Он просил родственников принести какие-нибудь фотографии, карты стоматологов, информацию от врачей (о послеоперационных шрамах), поскольку всё это поможет ускорить процесс. Через несколько дней в «Тайм» и «Ньюсуик» будут хорошие цветные фотографии кучи исковерканного металла и разорванных тел. Я торчу от таких снимков: несколько месяцев назад опубликовали несколько клёвых цветных кадров, на которых громоздились горы трупов в концлагере Бельзен. Но так или иначе, когда журналы с картинками авиакатастрофы выйдут, я их обязательно куплю, да, сэр. И скажу: «Ёлки-палки, как хорошо, что меня в том самолёте не было! Только глянь на этих людей. Они мертвы, обнажены и сожжены!»

…

По-моему, она даже не человек, она какая-то разновидность микроба. Фикция. Отвратительная, невротичная и грубая. Жалкая – вот какое слово приходит на ум. Когда она пьяна и развязна, находиться рядом с ней – пытка. Она употребляет марихуану как лекарство для поддержания жизни. Живее всего она, когда у неё есть шанс «обдолбаться». Когда она закидывается и пускает слюни на травку, я думаю про себя «кокаиновая блядь», но меняю «кокаиновая» на «марихуановая». Она редко моется, и порой вонь от неё бывает совершенно ужасающей. Я не люблю, чтобы нас ставили рядом, поскольку вижу, как мерзко она ведёт себя с теми, с кем я работаю. Когда она входит в комнату, я или выхожу, или стараюсь держаться от неё подальше. Я надеюсь, она продолжит свой маленький мучительный путь и исчезнет из моего поля зрения. Я не испытываю к ней никакой ненависти. Она ухитряется обламывать всех вокруг. Меня, безусловно, тоже. Я не хотел так к ней относиться, нет. Теперь это перешло в необратимую стадию. Я избегаю её при любой возможности.

…

Я случайно подслушал разговор в компании. Девушка говорила, что вынуждена раскошеливаться всякий раз, когда наступают месячные. Она сказала, что «Мидол» и тампоны нужно раздавать в благотворительных коробках. Я раньше об этом не думал. Тут она права. Что, если парню придётся выкладывать монету всякий раз, когда надо пописать? Вначале ничего, а потом эти монеты станут накапливаться, и будешь напрягаться, чтобы их хватило подольше. Представьте, вы говорите: «Чёрт, я проссал сегодня доллар!» А если пиво любите? А если баксов не будет? Чек выписывать? Ссать по кредитке? А если придётся аскать: «Братушка, не подкинешь монетку? Мне надо пописать». Сущий ад мочевого пузыря, старик. Подумать только!

…

Здесь холодно, холодно и дождливо. Август, но похоже на октябрь. Даже воздух пахнет по-осеннему. Осенняя пора наводит на мысли о том, как я работал в магазине мороженого в Вашингтоне, округ Колумбия. Квартира осенью 1980 года у меня была воистину мерзкой, и я избегал её как только мог. Приходилось шататься по улицам и отрабатывать дополнительные смены в магазине мороженого. Приходилось подолгу шляться одному. Пока мой автомобиль был ещё исправен, я ездил по ночам, открыв все окна, лишь бы лицо обдавал холодный воздух. Я объезжал разные районы Нью-Йорка, просто чтобы в голове прояснилось. Потом я столько кататься перестал, мне стало больше нравиться ходить пешком. Я отправлялся в дальние прогулки один. От того, что мне нравилось гулять в одиночку, я чувствовал себя стариком. Никогда не забуду запаха осеннего воздуха в тот год. Квартира была для меня последним прибежищем, поэтому я проводил много времени на улице. Временами казалось, что меня выводит из себя абсолютно всё. Я работал за прилавком в магазине мороженого, и покупатели меня просто изматывали. Я принимал заказы весь день. Я чувствовал себя старой рубашкой, которую снова и снова сдают в прачечную. К концу смены я был выжат как лимон – от людей, их болтовни и чепухи, которую они несли. Прогулки действовали благотворно. Так здорово выйти на улицу, где воздух чист и прохладен. Жизнь казалась прекрасной. Иногда кто-то из покупателей приглашал меня на вечеринку или на обед, но я отказывался. Какая-то часть меня идти хотела, но такие вылазки всегда лишь усугубляли моё отчуждение. От людских разговоров мне становилось одиноко, и я озлоблялся. Одиноко – потому что я не мог приспособиться, никогда не мог. Когда мне об этом напоминали, это задевало. И злило, ибо вновь подтверждалось то, что я всегда знал: я одинок и всем чужой.