А теща предложила чудесный план, чтобы ему с женой не бедствовать: она пообещала передать управление Тарханами молодому зятю. Вроде как благодеяние. Тем более что Маше предстояло рожать. Юрий Петрович очень волновался, а Елизавета Алексеевна откровенно боялась родов дочери: она знала, что Маша слаба, и в Тарханах оставлять ее на повитух будет весьма неосмотрительно. Так что было решено в конце лета отправиться в более цивилизованное место. Нет, не в Пензу, где доктора были не лучше деревенских повитух, а в Москву.
Москва, в которую они ехали со всеми необходимыми запасами, была Москва 1814 года – погорелая и неуютная, но зато в этой Москве имелись надежные доктора, готовые спасти мать и младенца, если что-то пойдет не так. Насколько тяжело рожала Мария Михайловна, мы не знаем. Но предание донесло рассказ, как, приняв новорожденного, московская повитуха воскликнула, что этот младенец своей смертью не умрет (по одной версии) или что этот младенец – не жилец (по второй).
И верно: младенец был слабенький, а руки и ноги имел неправильной формы, зато большую голову, пухлые губы и страдальческие глаза. Любители искать отметины рока замечают по поводу этих преданий, что, мол, именно так и выражается родовое проклятие – в физическом уродстве. И обычно добавляют, что взгляд у младенца был не просто страдальческий, но еще и тяжелый, а глаза – черные. А некоторые доктора, большие любители ставить диагнозы великим людям, радостно восклицают, что по детским портретам Лермонтова уже знают, чем страдал их заочный пациент, – водянкой головного мозга, с нею он и родился. И добавляют, что слова повитух нужно понимать буквально: ребенок скоро помрет. А потом делают заключение: удивительно, что выжил, потому что в ту эпоху такие дети почти стопроцентно были обречены.
Младенец умирать не собирался. 11 октября его окрестили. Крестным отцом стал друг деда Машеньки Василия Арсеньева, дворянин Фома Хотяинцев, коллежский асессор, а крестной матерью – сама Елизавета Алексеевна. Правда, Юрия Петровича ожидал неприятный сюрприз: вместо родового лермонтовского имени Петр новорожденного нарекли Михаилом – так распорядилась Елизавета Алексеевна в память своего мужа-самоубийцы. Искатели все тех же роковых совпадений и тут снова потирают руки: как же, если наречь ребенка именем самоубийцы, то на него переходит тяжесть судьбы почившего, а то и вовсе сваливается проклятие. И винят бабушку поэта, что она неразумным имянаречением испортила жизнь внуку. Правда, вполне возможно, что любившая отца Машенька сама захотела дать мальчику имя деда, а Юрий Петрович, любя ее, и не возражал. Никто теперь не скажет, почему сын Юрия Петровича Лермонтова был назван не Петром, а Михаилом.
Везти в Тарханы слабую Марью Михайловну или, того хуже, маленького Мишу – побоялись, решили зимовать в Москве, чтобы младенец немного окреп, а лето провели в подмосковном имении Верещагиных. Только к осени семейство отправилось в Тарханы.
О жизни там молодых известно очень немногое, и все – со слов Арсеньевой. Якобы после родов Мария Михайловна была очень слаба, а Юрий Петрович искал утешений на стороне и завел амуры с жившей в доме не то гувернанткой, не то компаньонкой по имени не то Юлия, не то Сесилия. А когда Мария Михайловна посмела возразить и воззвала к его совести, ударил ее по лицу. Сведения, где была эта ссора и как именно бил Юрий Петрович жену, расходятся. Одни уверяют, что ссора произошла дома, другие – что в карете, и что молодые возвращались от соседей, где Юрий Петрович и был застигнут на месте преступления. Одни уверяют, что муж отвесил жене оплеуху, другие – что стукнул изо всех сил кулаком. В качестве красочного дополнения говорят еще, что потом он из кареты спрыгнул, а неуправляемые лошади понесли Марию Михайловну с горки, и чудом она тогда не умерла. Правда, в разлучницу Сесилию и ссору с рукоприкладством верят не все. П. Е. Щеголев считал, что слухи о недостойном поведении Юрия Петровича распространяла сама Елизавета Алексеевна. И не при жизни Марии Михайловны, а сразу после ее смерти, когда от Юрия Петровича нужно было побыстрее избавиться.
Как бы то ни было, предание гласит, что после этой ссоры Мария Лермонтова стала чахнуть и заболела не то сухоткой спинного мозга, не то чахоткой. Таяла она на глазах, но, сколько могла, ухаживала за болезненным сыном, который, хоть время пришло, все никак не мог встать на ножки и только ползал по застланному сукном полу. В 1817 году Юрий Петрович уехал по делам в Москву. И неожиданно получил известие, что его жена уже не может подняться из постели. Он привез из Москвы доктора, тот посмотрел и сказал, что ничего сделать для нее не может. Мария Михайловна кашляла кровью и задыхалась, так что, наверное, это была все же чахотка. Весной она умерла. И была погребена там же, в Тарханах. На ее могиле поставили памятник в виде сломанного якоря и на камне выбили надпись, что под ним покоится прах Марии Михайловны, и что житие ее было 21 год, 11 месяцев и 7 дней. Юрию Петровичу тут же было указано на порог. Через девять дней после смерти жены он покинул Тарханы. Малолетнего Мишу ему не отдали: Елизавета Алексеевна отговорилась болезнью внука и обещанием, если Юрий Петрович все же потребует отдать сына, – лишить ребенка наследства.
Юрий Петрович не стал рисковать будущим мальчика. Он сдался.
Если хотите – вот она, первая роковая отметина, которая терзала потом Михаила Юрьевича всю его жизнь. Сиротство при живом отце. Знак судьбы. И какой еще знак! Рвущий душу на части…
Старушка Арсеньева (а именно в таком качестве знали ее все тогдашние родственники и знакомцы, хотя Елизавета Алексеевна родилась в 1773 году, и в 1817, когда умерла Машенька, ей было всего-то 44 года) считала, очевидно, что жизнь ее прожита. Иначе зачем бы в том возрасте, когда светские дамы предпочитали скрывать свои лета или убавляли их, тарханская помещица их себе… прибавляла? Этому может быть только одно объяснение: старый человек требует к себе почтения и заботы. Перед бедным отцом Мишеньки она отлично сыграла роль старухи (а играть старуху начала аж в 1811 году, когда ей не было еще и сорока!), которую обижать – стыдно. Удивительное сочетание расчета, двоедушия и жажды иметь над родными людьми власть, поскольку своим умом они жить не имеют права.
Поместив молодую чету под домашний контроль, она, конечно, добилась не того результата, которого желала: Юрий Петрович, вместо того чтобы смиренно выказывать благодарность, пробовал проявить самостоятельность, а Машенька, видя в маменькиной заботе только гнет, который свел в могилу отца Михаила Васильевича, заступалась за мужа и плакала. Счастливой такую жизнь не назовешь. И хотя потом всем знакомым и незнакомым Елизавета Алексеевна жаловалась на непутевого зятя и обвиняла его в смерти ее Машеньки, в глубине души она, наверно, ощущала и собственную вину.
