Есть только одна тема, при изучении которой неизбежно возникает необходимость разобраться в обстоятельствах ее жизни, — дело царевича Алексея. В 1990-е годы состоялось интересное, основанное на новых архивных разысканиях обращение к истории следствия по делу царевича Алексея в работах Сергея Владимировича Ефимова. Он также посвятил ряд статей «Суздальскому розыску» и героине этой книги. По справедливой оценке исследователя, Е.Ф. Лопухина «не сыграла решающую или значительную роль в жизни России, но ее трагедия достойна сочувственного отношения потомков»{25}. Такое отношение к царице Евдокии — скорее исключение, чем правило, а «потомки», как известно, не очень спешат следовать любым призывам.
Историки Петровской эпохи имеют основания оправдывать деяния царя результатами преобразования страны. Согласимся с тем, что царица Евдокия не успевала за Петром, мыслившим не масштабами царского терема, а всего Российского государства. Но стоит ли торопиться с приговором? Ведь у истории существует не одно лишь государственное измерение. Более того, изучая историю России в отрыве от частной жизни людей, стереотипов и нравственных правил, бытовавших в обществе в ту или иную эпоху, можно не увидеть чего-то очень важного. Конечно, уход от магистральной дороги описания Петровской эпохи в сторону частного измерения жизни одного человека может и не привести ни к какому особенному повороту в наших представлениях. Повседневность обычно плохо поддается описанию, а преходящие человеческие эмоции — учету или какой-нибудь бухгалтерской калькуляции. Но отсекая судьбу царицы Евдокии как несущественную часть истории царствования Петра Великого, мы все-таки обедняем ее содержание и грешим против истины. Даже в династической истории Романовых роль царицы Евдокии достаточно заметна. О первой жене царя Петра I знали все современники, ведь было время, когда ее имя поминалось на церковных службах рядом с царским. Судьбой царицы интересовались иностранные послы, записи о ней есть в «Дневнике» одного из первых сотрудников царя Петра — шотландского офицера на русской службе Патрика Гордона. Да и в дворцовом окружении царя Петра оставалось много людей, которым было что рассказать о ней. Но при жизни Петра I своих записок, как правило, они не вели, опасаясь, что их мнения и суждения дойдут до скорого на расправу царя.
Только позже подданные пристрастились к писанию «гистории» царствования первого русского императора. Но при этом на них уже действовал гипноз состоявшейся судьбы отверженной пленницы, не подошедшей великому Петру. Например, князь Борис Иванович Куракин решил составить в своих гаагских и парижских досугах знаменитую «Гисторию Петра Алексеевича», где обратился к годам, предшествовавшим великой эпохе, свидетелем и участником которой он был. В «Гистории…» сохранился самый подробный рассказ о жизни во дворце царицы Евдокии Лопухиной (между прочим, старшей сестры его собственной первой жены Ксении Федоровны Куракиной). Князь Куракин оставил и словесный портрет свояченицы. Его характеристика царицы звучит уничтожающе: «…лицом изрядная, токмо ума посредняго и нравом несходная к своему супругу»{26}. Но все ли здесь было сказано? Помнил ли тот же князь Куракин о положении своей высокой родственницы, когда та была убрана с глаз Петра в монастырь? Ведь он не стал возражать против опалы царицы Евдокии, тем более что вскоре после этих событий, со смертью Ксении Федоровны Куракиной в 1699 году, прекратилась и семейная связь Куракиных с Лопухиными. Хотя события 1718 года всё равно затронули князя Бориса Ивановича Куракина, и он едва избежал царской расправы за свои разговоры с царевичем Алексеем. Само возвращение царицы Евдокии во дворец при коронованном императоре-внуке Петре II состоялось уже после смерти мемуариста, и, как увидим, она повела себя более великодушно по отношению к семье князя, чем это можно было ожидать после прочтения его «Гистории…».
Современники императора Петра Великого, конечно, задумывались над ценой тех перемен, которые он насаждал. Многое объясняется разломом поколений и новой эпохой, неизменно начинающейся рубежом столетий. Тогда молодые люди приветствуют новый век и его привычки, а старики держатся за старое, вспоминая времена, когда они были молоды. Лучше всего о петровской новизне когда-то с восторгом и удивлением написал биограф и почитатель Петра I историк Михаил Петрович Погодин, перечисляя все новшества, которыми продолжали обыденно пользоваться и позже, сто лет спустя. Календарь, начинающийся 1 января, платье, «сшитое по фасону», определенному Петром I, книги гражданского шрифта, газеты. Разные вещи, от «шелкового шейного платка до сапожной подошвы», напоминали историку о Петре Великом: «…одни выписаны им, другие введены в употребление, улучшены, привезены на его корабле, в его гавань, по его каналу, по его дороге». Погодин видел действующие петровские образцы в ассамблеях, Табели о рангах, Генеральном регламенте и путешествиях в разные страны, по примеру Петра Великого, который «поместил Россию в число европейских государств»{27}. Однако, увлеченный своим реформаторством, Петр Великий оказался по большей части слеп к собственному окружению, где чаще выживали не сильнейшие, но подлейшие и вороватые, жившие без каких-либо моральных принципов люди. Лицемерие и соглядатайство становились их второй натурой. Да, они умели всё делать, умели хорошо воевать, строить и управлять, но умели и следить, интриговать и казнить тоже. За блеском новых титулов, орденов и мундиров часто оставались всё те же казнокрады и люди без принципов, боявшиеся только одного — гнева своего патрона, которому были всем обязаны. Про слезы и боль людей историки петровского царствования вспоминают редко, оправдывая всё задачами ведения войны и создания империи. Ведь совсем не зря, по римскому образцу, русский царь стал императором Всероссийским и даже получил титул Отца Отечества. А когда Петр Великий — отец, а его подданные — дети, возможно всё что угодно.
Отношение к царской власти в России определялось тем, что царский чин в глазах подданных имел божественную природу. Поэтому никто в окружении царя Петра I не осмелился возразить ему, и почти все пресловутые царские соратники поставили свои подписи под смертным приговором царевичу Алексею Петровичу и согласились со ссылкой опальной старицы Елены. Потом, когда снова вернулась «царица Евдокия», те же самые люди, кто заключал ее в Ладогу и Шлиссельбург, униженно кланялись ей и даже как ни в чем не бывало передавали приветы от жен и детей, надеясь, что бабушка императора Петра II не оставит их своим вниманием. Как проницательно заметил один историк, «хищные птенцы гнезда Петрова» немедленно заклевали друг друга, оставшись один на один без своего покровителя, исполняя «волю богини Немезиды»{28}.
