Другой характерной особенностью Ильи Петровича было его страстное, всю жизнь продолжавшееся увлечение театром и музыкой. Это увлечение он вынес, несомненно, из стен Горного корпуса, где воспитанникам прививалась любовь к театру, регулярно устраивались любительские ученические спектакли. Не случайно из Горного корпуса вышли такие выдающиеся артисты, как В. А. Каратыгин и близкий приятель Ильи Петровича В. В. Самойлов. Еще больше внимания уделялось музыке. «Музыка, — читаем мы в уставе корпуса 1805 года, — особенно полезна в том отношении, что по выпуске воспитанников из корпуса может приятным образом занимать их в свободное от должности время, особенно в удаленных местах Сибири, куда они службою предназначаются, и, может быть, отвлечет их от вредных занятий, кои в праздности для молодых людей последствиями бывают гибельны». Нельзя не признать этот взгляд на облагораживающее, нравственно воспитательное значение музыки чрезвычайно чутким и дальновидным.
Из всех технических учебных заведений того времени только в Горном корпусе учили пению и музыке. Будущим горным инженерам преподавалась игра на фортепьяно, из их среды был составлен ученический оркестр, исполнявший несложные симфонии и увертюры популярных опер. К ежегодным торжественным экзаменам разучивались песни, оркестровые пьесы и хоры из опер. В стенах корпуса Илья Петрович научился играть на флейте и петь. Двадцать лет спустя, уже будучи начальником Воткинского горного округа, он все еще не забросил любимого искусства. «После обеда были у меня квартет и трио, — читаем в одном из его писем 1837 года, — флейта — я, гитара наподобие лиры — Романов: он очень хорошо играет, виолончель — Вокар, гвардеец». Едет ли жена в Петербург, он напутствует ее: «Пожалуйста, съезди в Павловск по железной дороге, а если боишься, то найми карету, забери кого хочешь и послушай там оркестр Германа, а после мне расскажи». Посещает ли обедню, он непременно отмечает «очень хороших певчих». Ярко проявляется его любовь к музыке в настойчивых заботах о ремонте и заказе новых валов к оркестрине — небольшому механическому органу. «Попроси его [мастера], — пишет он жене
12 августа 1844 года, — сделать пять или больше валов хороших пьес по твоему выбору, мне бы хотелось иметь вал с вальсом Штрауса и французскую кадриль… Для вернейшей наколки валов я послал свой любимый вал: Каватину из Семирамиды[4]… Если [бы] это дело кончилось 700 или 800 рублями, даже и дороже, я буду на все согласен; разумеется, что с этой прихотью, которая уже входит в число необходимых, ты сократишь или уничтожишь другие мои поручения, например, шубу и тому подобное, — смотря по деньгам».
Неудивительно, что при такой любви к музыке, при взгляде на музыку как на нужное дело, служащее объединению и воспитанию людей, Илья Петрович заботливо следил за музыкальным образованием своих детей.
В 1850 году, когда мать повезла маленького Петю в Петербург учиться, Илья Петрович в письме жене заботливо напоминает: «Ты не забыла, конечно, и о музыке, грешно бросить начатое доброе дело». Если доброе дело началось, если оно не было брошено ни тогда, ни позже, если оно дало такой пышный цвет и такой полновесный плод, большая доля признательности за это должна быть, по справедливости, адресована Илье Петровичу.
Не менее велико и плодотворно было влияние на Петра Ильича его матери. В памяти Петра Ильича навсегда сохранился образ высокой, довольно полной женщины с чудным взглядом и необыкновенно красивыми руками. «Таких рук нет больше и никогда не будет!» — говаривал он, уже будучи взрослым. Спокойная, всегда ровная, любящая и строгая, она проявляла свою любовь к детям скорее в поступках, чем в словах. Тем больше ценили дети нечастые ласки, выпадавшие на их долю.
Как и ее старшая сестра Екатерина Андреевна Алексеева, известная в своем кругу певица-любительница, Александра Андреевна Чайковская была одарена незаурядными музыкальными способностями.
Она хорошо пела, а в молодые годы играла на арфе, которую в своем девичьем дневнике назвала «несравненным инструментом». Естественно, что мать первая подвела Петю к фортепьяно. Для него не было лучше песен матери. Мы знаем, что алябьевского «Соловья» Петр Ильич до конца жизни не мог слушать без слез, — его пела Александра Андреевна, как исполняла она, несомненно, и другие романсы и песни, бывшие в 40-х годах на устах у всех, а следовательно, и «на слуху» у Пети. Мать была для него воплощением нравственной чистоты и неисчерпаемым источником сердечного тепла, в котором он постоянно испытывал сильнейшую потребность.
В числе самых глубоких музыкальных впечатлений, залегших с детства в сознание Чайковского, была русская народная песня. Во все времена уральские заводы были настоящими очагами и заповедниками песенного творчества. По-старинному, истово справляли здесь свадебный обряд. Студеной зимой, после праздника крещенья, жалостно причитали невестины подружки, в последний раз расплетая ей косу; отводя в песнях душу и надрывая сердце родичам, отпевала свою волю сама невеста, выдаваемая на чужую сторонушку, что «горем засеяна, тоской огорожена, слезами улита»; гремел хор гостей, славя «молодых». Здесь, на широких просторах, где выше всего поднимались волны пугачевского восстания, где из поколения в поколение трудилось смышленое, талантливое рабочее население, здесь певали и песни молодецкой удали — разинские, пугачевские, была даже песня о декабристах, — и горько протестующие песни-жалобы на судьбу, на недолю. В одной из них — песне сироты, начинавшейся словами: «Мал-то я от тятеньки, мал остался…» — любопытны строки:
Болят-то, болят резвы ноженьки
Со дороженьки,
Болят-то, болят белы рученьки
Со работушки,
Болит мое сердечушко
Со кручинушки.
Невольно вспоминается первая картина оперы «Евгений Онегин», где со схожими словами, хотя и с другим напевом, выходят на сцену крестьяне.
Эти песни с их гибкой распевностью, текучестью мелодии, глубокой выразительностью, ни с чем не сравнимой задушевностью глубоко западали в сознание будущего музыканта. «Что касается вообще русского элемента в моей музыке, т. е. родственных с народной песнью приемов в мелодии и гармонии, то это происходит вследствие того, что я вырос в глуши, с детства, самого раннего, проникся неизъяснимой красотой характеристических черт русской народной музыки…» — так писал Петр Ильич в письме 1878 года.
Самыми счастливыми днями в жизни Петра Ильича навсегда остались ясные дни, проведенные в белом домике на Офицерской улице в Воткинске, где бесшумно повертывались валы оркестрины, безмятежно звучали старинные арии и танцы, а порою в тихие летние вечера долетали смягченные расстоянием то протяжные, тоскливые, то удалые и задорные песни заводских рабочих.
