отдавать твою пьесу Плятту или нет. Как же ты пьесы-то пишешь? Ты ж людей совсем не видишь. На Яшке ж прямо написано, какой он кобель».
Яков Лазаревич Аким был нашим прекрасным и добрым другом. Не только папиным, но и моим тоже, вот что замечательно. Мы с ним родились в один день – 15 декабря. Раза три было, что Яша приходил на день рождения ко мне, забывая про свой. Был невероятно красив – очень высокий, седой в голубизну, смуглый и большеглазый. Одетый всегда безупречно, в прекрасный костюм с брюками, как у эстрадного певца, который в них не садится, только надевает перед выходом на сцену, а уйдя за кулисы, тут же снимает и вешает в специальные зажимы – то есть стрелки наглажены и нигде не помято. Ботинки без единой царапинки. При этом был всегда немножко робок и застенчив, ласково глядел чуть искоса. Папа говорил: «Вошел Яша, стесняясь собственной красоты». Очевидно, я в своей молодости никак не связывал красоту и элегантность с успехом у женщин, а тем более с характером, который двумя словами описал Семен Гушанский, – бабник и кобель. Наверное, потому, что сам себя я считал не больно-то красивым, но при этом мечтал об успехе у женщин.
Когда мы дружили с Яшей, он был женат на Тоне Максимовой. Она была актриса, знаменитая своей единственной, но блестящей эпизодической ролью – мать в фильме «Баллада о солдате». Бежит через поле, обнимает сына, и потом он уезжает обратно на фронт, а она остается стоять на дороге. Но сыграла великолепно – это не я говорю, это все говорят, история советского кино говорит. Тоня была женщиной с тяжелой судьбой: у нее умерла маленькая дочка. Общих детей у них с Яшей не было; у Яши было двое от предыдущего брака: девочка постарше меня, мальчик помладше – однажды они приходили к нам в гости. Где-то есть фотография, как мы стоим на балконе. Но мы не сдружились.
Тоня Максимова была странноватая в общении. Уж не говорю, что она была абсолютно советская, а все наши гости были как раз наоборот. Помню ее долгий спор с еще одним папиным другом, художником Игорем Кононовым, который-то как раз был убежденным антисоветчиком (потом он эмигрировал; с его внучкой я иногда переписываюсь в интернете). Тоня, как и нынешние советофилы, все время напирала на бесплатное образование и бесплатные квартиры. Игорь же, совершенно по-марксистски и, по сути, верно, объяснял, что у государства не бывает своих денег. Это налоги, плюс в советском случае – изъятая прибавочная стоимость. Так что всю эту так называемую бесплатность советский народ давно оплатил, даже с лихвой. Тоня, выслушав его объяснения, пожала плечами, встала и вышла – сначала из-за стола, потом из комнаты, а там и из квартиры. Она вообще любила этак внезапно уйти. Даже когда за столом вовсе не велись разговоры, которые могли как-то задеть ее политические убеждения. Просто – вдруг подойти к окну, нахмуриться, потом взмахнуть рукой и сказать: «Ну, я пошла». Такой стиль поведения мой папа называл «Я загадочная».
Яша был милый, добрый, компанейский, любил моего папу, даже посвятил ему стихотворение. Там были такие строки: «Как мы с тобою жили, не будут знать века. Мы просто заслужили друзей и облака». Он сильно заикался, особенно когда начинал разговор. Потом как-то разгонялся, и это даже становилось незаметным. Папа смеялся: «Вот, иногда звонит телефон, я поднимаю трубку и говорю: «Алло!» А там… – и тут папа чуть приоткрывал рот и начинал молчать, и так молчал секунд пять. – Ну, и тут я говорю: «Здравствуй, Яша!»» Славное было время. Когда немножко посмеяться над заиканием, прихрамыванием, близорукостью, шепелявостью, глухотой, беззубостью, а также, страшно сказать, гендерно-сексуальной ориентацией и даже этничностью было можно. Тем более если в этом подсмеивании не было никакой злобы. Да, славные времена были. Ну, или, по теперешним меркам, – ужасные, кошмарные, бесчеловечные.
Вот, кстати. Уже после папиной смерти я за каким-то делом пришел к Яше, а он как раз переехал в новую квартиру на проспекте Мира со своей новой женой. Квартира была, выражаясь по-нынешнему, убитая в хлам. Грязный щербатый паркет, лупится краска на дверных притолоках, какой-то непотребный кафель на кухне, протечки на потолке. В общем, кошмар и ужас. Предстоял большой ремонт. Яша объяснил: «Понимаешь, здесь раньше жил Асадов (пояснение для современной молодежи – популярнейший в те годы слепой лирик). Ему было все равно, какие обои и полы», – мягко улыбнулся Яша. Непозволительные насмешки над слепцом (три восклицательных знака).
Вообще, Яша был довольно циничный человек. Его третья жена была библиотекарем из какого-то небольшого городка недалеко от Москвы, куда Яша поехал с поэтическим вечером. Она была очень милой. Но вокруг Яши, особенно после его развода с Тоней, вились весьма лакомые московские дамы из писательских кругов, уж наверное, и моложе, и красивее, и, в сотый раз прошу прощения за свой тупой социологизм, знатнее. В чем же дело?
«Понимаешь, Аллочка, – объяснял Яша моей маме (а мама тут же пересказывала это мне), – тут два момента, которые мне не даст ни одна красавица из ЦДЛ. Во-первых, меня всегда, откуда бы и когда бы я ни пришел, дома встречают с улыбкой и не задают никаких вопросов. А во-вторых, – вздыхал он, – я уже стар, и мне приятно сознавать, что я хоть кого-то, хоть одного человека сделал счастливым».
Яша переводил стихи поэтов народов СССР, как тогда говорили. В том числе поэта Григория Виеру из Молдавии. Помню обед у Яши дома. Мне было лет двадцать, наверное. Там был Виеру – маленький, худенький, смуглый. Он читал по-молдавски – и тут же переводил нам – очень трогательное стихотворение о матери, которая много лет каждую субботу стирает рубашку своего погибшего на войне сына, чтобы у него была свежая рубашка пойти на танцы, если он завтра вдруг вернется. Это стихотворение совсем недавно перевела моя знакомая Татьяна Стоянова; она знает и молдавский, и гагаузский язык; она работает в редакции Елены Шубиной. Кто ж мог тогда знать, что именем этого маленького, худенького, скромного человека в Кишиневе назовут одну из центральных улиц? Теперь он в Молдавии главный национальный поэт.
Мы пили чудесное красное молдавское вино «Рошу де Пуркарь», а рядом со мной сидел Яшин брат, которого все звали Эфка. Похожий на Яшу, но не такой красивый. У него на манжете белой рубашки было пятно, не свежее от вина или соуса, а давнее, подвыцветшее, так до конца и не отстиранное. Я время от времени косился на это пятно, а Эфка, замечая мой взгляд, прятал
