И я проделал путь в две с половиной тысячи километров, чтобы попасть сюда? Поистине, чудовищный результат. О, Боже! Ты был так милостив ко мне, не оставишь же ты меня теперь! Может быть, ты сердишься на меня после того, как я оставил племя, усыновившее меня, и двух замечательных женщин? А солнце, а море! А хижина, в которой я был нераздельным владыкой! Это была примитивная жизнь на природе, но такая приятная и спокойная. Я был свободным человеком вдалеке от полицейских, судей, ссор и недоброжелательства! И я не сумел оценить этого. Было синее море и закаты солнца. Я все это оттолкнул и растоптал только для того, чтобы попасть в мир, который отталкивает меня и не дает даже малейшей надежды? К людям, которые думают только о том, как истребить меня?
Когда о моей поимке узнают те двенадцать «сыров», которые были присяжными, эта гниль Полин, «курицы» и обвинитель, они подохнут со смеху.
А мои близкие? Как они, наверное, радовались, когда полиция сообщила им о моем побеге. И опять они должны страдать.
Да, я совершил ошибку, и расплачиваюсь за нее сполна. И все же… Я ведь бежал не для того, чтобы способствовать размножению индейцев Южной Америки. Боже, ты обязан понять, что я должен вернуться в цивилизованное общество и доказать, что я способен быть его частью, не представляя для него никакой опасности.
Вода начинает прибывать и уже покрыла мои пятки. Я спрашиваю негра, сколько времени вода держится в камере.
— Это зависит от силы прилива. Час, самое большее — два.
Многие заключенные начинают кричать. Медленно, очень медленно поднимается вода. Негр и мулат прислонились к решетке. Их ноги в коридоре, а руками они схватились за прутья решетки. Я слышу, как в воде барахтается канализационная крыса величиной с кошку. Я хватаю туфель и в момент, когда крыса проплывает мимо меня, наношу ей удар по голове. Негр говорит мне:
— Что, француз, начал охоту? Если хочешь перебить их всех, работы хватит надолго. Хватайся за решетки и успокойся.
Я принимаю его совет, но решетки врезаются в руки, и я не в состоянии простоять так долго. Снимаю с ведра куртку, привязываю ее к решеткам и опираюсь о нее. Получилось что-то вроде стула, на котором можно почти сидеть.
Через час вода спадает, и остается густая жижа толщиной с сантиметр. Чтобы не наткнуться на какого-нибудь гада, я надеваю ботинки. Негр бросает мне деревянную палочку длиной в десять сантиметров для того, чтобы я мог выскрести грязь из камеры в коридор. Я занимаюсь этим делом добрых полчаса и все время думаю только о работе. Это достижение. До следующего прилива, то есть ближайших одиннадцать часов, воды у меня в камере не будет. Мне в голову приходит смешная мысль:
«Это твоя судьба, Бабочка, — заниматься морскими приливами. Хочешь ты этого или не хочешь. Благодаря приливам и отливам, тебе удалось с легкостью выйти из Марони, когда ты бежал с каторги. Подсчитав часы прилива и отлива, тебе удалось покинуть Тринидад и Кюрасао. В Рио-Хаша тебя поймали только потому, что прилив был недостаточно силен, чтобы отдалить тебя от берега, а теперь ты снова полностью отдан на милость прилива».
Среди читателей найдутся, наверно, люди, которые будут меня жалеть и сочувствовать тому, что мне пришлось вынести в этом колумбийском карцере. Я должен им сказать, что предпочитаю сидеть в старинной колумбийской крепости, построенной во времена испанской инквизиции, но не быть на островах Благословения. Здесь у меня еще немало возможностей для побега, и даже в этой дыре я все еще на расстоянии двух с половиной тысяч километров от каторги. Им придется принять особые меры предосторожности, чтобы заставить меня проделать обратный путь.
Я уверен, что моим дикарям никогда не придет в голову пытать таким способом своих врагов, и тем более — человека, который против их народа никакого преступления не совершил.
Я растягиваюсь на бревне и выкуриваю две или три сигареты так, чтобы остальные не заметили. Возвращая деревянную палочку негру, я бросил ему зажженную сигарету, которую он тоже постарался выкурить незаметно.
Это не парижская тюрьма. Здесь я могу предаваться иллюзиям, не кладя платок на глаза из-за слишком сильного света. Кто же все-таки сообщил полиции о том, что я нахожусь в монастыре? О, если я узнаю, он дорого заплатит. Я говорю себе: «Не глупи, Бабочка! Ты пришел в эту забытую Богом землю, не для того, чтобы творить здесь зло! Этого человека накажет сама жизнь, а сюда ты вернешься не ради мести, а для того, чтобы сделать счастливыми Лали, Зорайму и детей, которые у них родятся. Ты вернешься в эту страну ради всех гуахирос, которые приняли тебя как родного брата. Я все еще на пути разложения, на самом дне подземного карцера, но, хотите вы этого или нет, я на пути к свободе».
Я получил бумагу, карандаш и две пачки сигарет. Трудно переоценить преданность заключенных друг другу. Колумбиец, который передает мне сигареты, подвергается страшному риску: если его поймают, ему придется провести немало времени в этом карцере. Он это знает, и согласие помочь мне говорит не только о смелости, но и о редком величии души. Я читаю посланную мне записку: «Бабочка, мы знаем, что ты держишься. Браво! Передай нам сведения о себе. У нас нет изменений. К тебе приходила монахиня, которая говорит по-французски. К тебе ее не пустили, но один из заключенных успел ей сказать, что «француз сидит в камере смертников». Она сказала, что еще придет. Это все. Целуем тебя, Бабочка. Твои друзья».
Я написал им: «Спасибо за все. Я в порядке. Пишите французскому послу. Пусть письма передает тот же человек — в случае провала пострадает один. Не трогайте стрел. Да здравствует побег!»
Только после двадцати восьми суток пребывания здесь и после вмешательства бельгийского консула в Санта-Марте — человека по имени Клаузен — я покинул эту страшную конуру. Негр, которого звали Паласиос, вышел отсюда через три недели после моего прибытия и во время свидания с родными попросил мать передать бельгийскому консулу, что в карцере сидит бельгийский гражданин.
Меня повели к начальнику тюрьмы, который спросил меня:
— Ты француз, почему же ты жалуешься бельгийскому консулу?
В кресле сидел мужчина лет пятидесяти, одетый в белое, с очень светлыми волосами на круглом, розовом и свежем лице; на его коленях лежал кожаный портфель. Я сразу понял, в чем дело:
— Вы утверждаете, что я — француз. Верно, я бежал от французского закона, но я бельгиец.
— А! Видите? — сказал консул.
— Почему ты раньше об этом не заявил?
— Это ничего не меняло. На вашей земле я не совершил никакого преступления, кроме побега, но это естественно для каждого заключенного.
