Какую Москву увидел Эрнст Генри? И в послевоенные годы жизнь здесь была много лучше, чем в других городах. Будущий крупный партийный работник Наиль Бариевич Биккенин, который приехал учиться в столицу, вспоминал: «После военных лет и трудной провинциальной послевоенной жизни Москва предстала перед нами, студентами из разных концов страны, как сказочный город, который многие из нас видели впервые. Впечатлял столичный быт: метро с его ослепительной чистотой, такая же и в дождь, и в снег улица Горького, „Елисеевский“ и другие центральные магазины, в которых было все, кроме киви… Обед в студенческой столовой обходился в несколько рублей, общежитие и транспорт были фактически бесплатными. Музеи, кино, театры — общедоступны (разумеется, если удавалось достать билеты). В общем и жить, и учиться было можно».
Но Эрнст Генри приехал в Москву из Лондона. Конечно, урожай послевоенного 1946 года был очень скудным на всем Европейском континенте. Затем последовала суровая зима. В Англии по карточкам выдавали меньше продовольствия, чем во время войны. Шутили: у Англии остались только два ресурса — уголь и национальный характер. И все же уровень жизни был не сравним. А главное — в Москве все непривычно! Характер и организация работы, взаимоотношения между людьми. Неприятно поражало чинопочитание, демагогия, лицемерие…
Эрнст Генри вернулся, когда идеологическое начальство провело крупные акции, определившие духовную атмосферу в стране. Именно в 1946 году были приняты вошедшие в историю постановления ЦК «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» (14 августа), «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению» (26 августа) и о кинофильме «Большая жизнь» (4 сентября). В результате чудесную поэтессу Анну Андреевну Ахматову и прекрасного прозаика Михаила Михайловича Зощенко исключили из Союза советских писателей, а 2-ю серию фильма «Большая жизнь» запретили за «идейно-политическую порочность, фальшивое, искаженное изображение советских людей». Дело не ограничивалось одной поэтессой, одним прозаиком и одним фильмом. Это был урок остальным. Постановления ЦК перечеркивали надежды интеллигенции на то, что после войны настанут более свободные времена.
Когда-то Эрнст Генри прочитал в «Правде» восхищенные слова академика Алексея Дмитриевича Сперанского о Сталине: «Он не боится повторений. Мало того, он ищет их. Они у него на службе. Он, как гвоздем, прибивает к сознанию то, что является формулой поведения». Вбитые в голову гвозди избавляют от лишних мыслей и сомнений. Эрнст Генри увидел, что интеллектуальное пространство советской жизни сузилось до невозможности. Решительно все вокруг восторгались Сталиным! Как в ревущей от счастья толпе демонстративно отойти в сторону? Отстраниться? Сохранить хладнокровие? Скептически взирать на стоящих рядом?
Кто не жил в тоталитарном обществе, тот не поймет, насколько это страшно — оставаться иным, чем остальные. Человек сидит на партсобрании, слушает радио, читает газеты — и что он видит? Лицемерие и откровенное вранье. И что он делает? Он приспосабливается. Отсюда цинизм, голый расчет, равнодушие и двоемыслие. Такого целенаправленного воздействия на личность в условиях полной изоляции страны никогда и нигде не происходило.
Замечательная поэтесса Ольга Федоровна Берггольц, чей талант вдохновлял ленинградцев в дни блокады, с ее обостренным чувством справедливости укоряла себя:
На собранье целый день сидела — то голосовала, то лгала… Как я от тоски не поседела? Как я от стыда не померла?..
Эрнст Генри ощущал себя неуютно. Старался приспособиться. Привыкнуть. Это оказалось не просто. Неожиданно возникли трудности с работой. Обратился к руководителю Совинформбюро Лозовскому:
«Соломон Абрамович!
Я не хочу докучать Вам личными разговорами и поэтому пишу Вам.
Я не могу стать старшим редактором или заместителем тов. Кулагина. Согласиться на это мне не под силу.
Но если в Совинформбюро имеется вакантная должность переводчика, я немедленно ее приму без дальнейших разговоров, по крайней мере временно, и добросовестно исполню эту работу.
Я вполне обдумал это мое предложение, и оно сделано совершенно искренне.
С. Ростовский
16 мая 1947 г.»
Но Соломон Лозовский, который всю войну был главным начальником Эрнста Генри, сам больше не был в фаворе. 1946-й стал для него роковым. Он перестал быть заместителем министра иностранных дел СССР.
Советский министр иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов и государственный секретарь США Джеймс Бирнс встретились в Париже 21 июня 1946 года. Госсекретарь пригласил Молотова на обед в парижскую гостиницу Le Meurice. Бирнс предложил выпить за Сталина и спросил:
— Как он себя чувствует?
Молотов ответил:
— Товарищ Сталин чувствует себя хорошо, поскольку наделен очень крепким здоровьем. Конечно, он чувствовал некоторое утомление после войны, особенно от напряженной работы в первый период войны. Но отдых осенью прошлого года помог полностью восстановить силы.
Бирнс поинтересовался:
— А как генералиссимус Сталин решает внешнеполитические вопросы? Единолично?
Молотов пояснил:
— Для решения крупных внешнеполитических вопросов в Советском Союзе существует целая коллегия. Генералиссимус Сталин очень любит советоваться с людьми. Я не могу знать все дела в деталях. Поэтому генералиссимус Сталин советуется не только со мной, но и со специалистами по различным вопросам.
Бирнс попросил Молотова назвать тех лиц, с которыми Сталин советуется. Молотов назвал своих заместителей:
— Вышинский, Деканозов, Лозовский, Литвинов, Майский.
Но сталинские симпатии не были долговечными. Известный переводчик Татьяна Алексеевна Кудрявцева вспоминала: «Меня перевели помощником в секретариат Соломона Абрамовича Лозовского, человека поразительной эрудиции. Это был необыкновенно приятный, мягкий, обходительный человек с энциклопедическими знаниями, к которому можно было обратиться с любым вопросом. И это был чрезвычайно гуманный человек».
Татьяна Алексеевна и переводила беседу Лозовского с американским послом в Москве Уолтером Беделлом Смитом, ту самую, которая плохо кончится для Соломона Абрамовича. «Генерал Беделл Смит, типичный армейский генерал, рубака-парень, грубый и чванливый, — рассказывала Кудрявцева, — пришел, развалился в кресле, закурил сигару и стал что-то бормотать. Я не могла разобрать ни слова…
Обозлившись, я сказала:
— Господин посол, выньте, пожалуйста, сигару изо рта — я вас не понимаю.
По ходу беседы он попросил разрешения поставить у ворот посольства рядом с нашим милиционером американского морского пехотинца — пусть он-де проверяет документы
