У Дины, в сущности, два дня не был, ее плохое настроение убивает меня, и я снова его увеличиваю злыми словами — безысходность.
* * *
Доработался к ночи до судорог в руках. От страха за важность того, что открыл, ворочался на кровати. Все время занят мыслями о жалости и вере.
Вчера целый день ходил в бреду, больной от бессонницы, потому что всю предыдущую ночь не спал, шлялся с Дляхловым и другими. С Дряхловым мы очень мило говорили, он был умен, благороден и доброжелателен. Утром читал ему стихи на рассвете на мосту и, объясняя Мореллу, думал: «Все-таки очень, очень здорово».
Утро было меловое и высокое. Потом были на Marché, куда я ездил два раза за чудными пластинками, из-за которых Циля в полосатом светере чуть не плакала. Сейчас буду работать, что ли.
В субботу 22-го читал Лотреамона (о нем тяжелое впечатление) и отдыхал от предыдущего сонного дня, который как-то вылетел из жизни. Спал, как сукин сын, до шести, потом дразнил Дину и маму, шивших рубашку сыну, который денег не подает, затем заснул у Дины — вот и весь день.
20-го, в четверг, работал целый день, который длился 24 часа. Сперва писал Аполлона Безобразова страниц 10–12 — до переутомления. Затем страшно высокая медитация со слезами, и после как бы полубезумие, когда я каждую минуту ждал смерти. Одевался нервически, долго меняя галстуки. Страдал потом от унижений в Куполе. Голова побаливала. Хаотический спор о Христе, затем, всю ночь почти, анекдоты. Но не совсем утром, спросив, сколько стоит, сидели с Заковичем на rue Rivoli в кафе и все говорили о вонючих половых органах и семейной жизни.
Я в медитации 20-го понял, что недостаточно принимаю (мистически) Дину во внимание. Но куда деться от сексуальности, которой мало, но такой отвратительной (то есть вся она отвратительна). Спустил во сне на каких-то баб.
* * *
Мои стихи в «Числах» вызывают во мне одно отвращение. Мореллы — лучше, и сюрреалистические стихи, они — безукоризненны. Конечно, никто их понять не может.
Сижу обложенный компрессами. Сегодня буду работать первый день за много времени, флюс меня дико мучает. Были в синема, видел нежную сексуалку — Joan Crasfort, но вчера, 27 февраля 1930 года, я не хотел бы ее ебать.
Вчера я целый день страдал, капризничал и спал у Дины, где меня до того обидели (по поводу платы за квартиру), что я ушел, бросив обед. Днем играл в стрелу и даже немного не мог читать. Перелистывал старый свой дневник. Вечером, обложившись шарфом, пошел к Кочевью, но все уже ушли. Застал Лиду, и мы очень долго разговаривали о жалости, причем я нежно держал ее за руку. Она тоже была со мной мила.
Позавчера писал Безобразова, пять страниц. Остальное время играл с Диной в жаке и спал. Милая Дина, нежная девочка — какие у нее наивные детские жесты. И стихи понимает.
* * *
8-го с утра был у Минчина и с ним в ателье, где он с трудом подарил мне картину, торговались, как цыгане, измучился. Оттуда к Дине, с нею разные нежные разговоры, объясняющиеся жалостью и кончившиеся отвратительной самодовольной еблей. Ужасный день.
Вечером и ночью говорил с Рогалей об оккультизме, хотя нужно было спать, столько ночей не спал. Днем писал в тетрадке, читал о греческих религиях и медитировал у Дины в страшном отчаянии, все время засыпая.
6-го, после бессонной ночи, днем спал и дико ебался, несмотря на уговоры, хотя не спускал или почти. Вечером, в дикой тоске из-за плохих стихов в Числах, шлялся по всему Монпарнасу, был в Кочевье, в Deux Magots, в Dôm'e, где Адамович с Фельзеном играли в бридж в подземелье, в Coupole, где были Ладинский и Сгурида (из Константинополя), а осел Слоним гадал по почерку. В Ротонде, где сидели Мандельштамы, почти засыпал на стуле, сделал стойку и пошел домой. Хорошо бывает в сортирах, там чисто и амикально[87], и можно мыться и снимать очки.
5-го, в среду, работал, ебался. Был в Лампе, после ебли считая себя недостойным говорить и боясь за нервы. Ходил потом всю ночь один. Был на заре в Нотр Дам, где священник возносил причастие, похожее на презерватив (тьфу!), а карлик сторож все гнал меня. А вдалеке пели трубы, чистые-чистые, проходящих барж. Заря была чудесная. Розовая, но очень скоро побелела.
4-го работал, кончил первую часть Безобразова. Медитировал. Все у Дины. 3-го тоже Безобразов. Дома трагедии из-за остановки газа. Весенняя погода.
В субботу, 1-го, меня резали, и я с огромной бородой безумно тосковал в Ротонде. Но в воскресенье работал.
Не бойся ничего. Прошедшее отвратительно, но будущее перед нами все в сиянье рассвета, вечного рассвета «Да будет!».
Дневник Иды Карской
Из записей марта 1930
Через две-три недели стану женой Карского. Что я делаю? Ведь можно бы и исчезнуть, Сережа никогда не знал бы действительной причины. В последнее время мне как-то хочется его оттолкнуть. И так как я это скрываю, это чувство только усиливается. Пожалуй что сейчас я лучше всего отношусь к Дряхлову, только иногда он бывает чрезмерно груб. Ни Дина, ни Бетя меня не любят.
Карский — «Ой, у него все качества!». Любовь — это человеческое чувство или ощущение высшего порядка? Ведь ни к кому не отношусь плохо, к некоторым даже привязана.
* * *
Грущу. Боюсь брака. Заранее знаю, что каждый будет жить своей собственной жизнью. Мы слишком противоположные характеры. С моей стороны упрямство, своеволие, там — «логика» (логика — вещь вообще подозрительная). У меня — знание или может быть инстинктивное чувство, что я так долго жить не смогу. Его «уступки» меня раздражают, потому что они только условные, не настоящие.
Дневник Бориса Поплавского
Из записей марта 1930
Сегодня опять такая весенняя погода, а то снова холодно было. Милое кремовое ателье Гука, где-то там далеко за Монпарнасом, где почти нет домов. Путешествие с огромной картиной, работа у Дины, пока не заснул, и масса пришло-грубого народу. Читаю Зелинского, какой волшебный мир все эти Селевки и Антигоны.
10-го работал целый день, был у врача, медитировал на улице вечером, тосковал в синема, где видел фильму с двойником Греты Гарбо и меня адски кусала блоха. Дина была милая, несчастная, когда притворялась, что садится в метро, а потом ведь пешком пошла.
9-го, в воскресенье поднялся с добрыми намерениями. Думал о том, что хорошо всю жизнь кирпичик приделывать к огромной Вавилонской башне. Наложил на себя длительную медитацию: 60 минут плюс 10. Думаю потом так и оставить.
Работал дома, читал Лейбница и писал о категориях — казалось мне, что делаю великие философские открытия. Потом солнце так ясно сияло и грело комнату, а я думал о золотой безнадежности. Медитировал мало, но день был очень, очень высокий.
