– Да на то, что все и так знают. А насчет француженок я могу сказать: нет у них русской душевности и открытости, только деньги на уме. Если бы не отец, я сделал бы Мари предложение.
Лермонтов не понял.
– Господин посланник будет возражать?
– Он большой патриот. И считает, что в чужих странах можно крутить романы, но не жениться.
– Значит, вы со Щербатовой крутите роман?
– Так же, как и вы, мсье поэт.
– У меня на нее серьезные виды. И никто мне не запретит на ней жениться.
Де Барант покраснел:
– Я прошу вас не шутить на мой счет…
– И не думал вовсе, – округлил глаза Михаил.
– …и не задевать мою честь. Я сумею за нее постоять.
– Ах, Эрнесто, славный мой, перестань сердиться, – попросил друга Марк. – Злость тебе не идет. Правда, Жюль?
– Не идет, – согласился тот и совсем по-женски поправил волосы. – Потому как от злости разливается желчь. Бывший мой дружок Пьер Фондю – помнишь его, Марк? – умер от разрыва желчного пузыря. Это было ужасно! Я так плакал!
– Кретины, – выругался Эрнест.
В этот момент появилась княгиня в сопровождении девушки, которая несла поднос, где стояли хрустальный графинчик, четыре рюмки и чашка с малосольными корнишонами.
– Поставь, Липочка, и можешь идти.
Как гостеприимная хозяйка Мария разлила сама. Марк спросил по-французски:
– Мадам не составит нам компанию?
Она, улыбнувшись, покачала отрицательно головой.
– Нет, мсье, я не пью водки. За обедом только наливочку как аперитив.
– Что ж, тогда мы выпьем за ваше здоровье. Жюль, ты закусывай, мой хороший. А не то тебя опять развезет, как в прошлый раз.
– Знаю, знаю, не маленький.
Выпив водки, Лермонтов не угомонился, а наоборот, стал цеплять де Баранта и его дружков еще больше. За обедом ехидно сказал:
– Господам из Франции, видимо, наша еда не по нутру. Им, поди, устриц подавай и жаркое из лягушачьих лапок? А от щей и каш с черным хлебом может прошибить несварение, говоря по-русски, понос?
– Как не стыдно, Михаил Юрьевич! – упрекнула Мария.
– Qu’est-ce que c’est «le ponos»? [48] – спросил Жюльен.
Михаил невозмутимо ответил по-русски:
– Это то, что у тебя в голове, дурень, но в России может хлестать с обратной стороны.
Серафима Ивановна, хохоча, умоляла корнета прекратить неприличные шутки. У Эрнеста вытянулось лицо.
– Мсье поэт пользуется тем, что наши познания в русском языке недостаточно глубоки, и, по-видимому, смеется над нами? Это не слишком порядочно с его стороны.
– Что вы, что вы, – нарочито оправдывался Лермонтов по-французски, – я и не думал затрагивать вашу честь. – Затем переходил на русский: – Невозможно затронуть то, чего нет. – И опять по-французски: – Ваши подозрения ни на чем не основаны.
Де Барант не поверил.
– Я подозреваю, что насмешка все же прозвучала. И жалею, что в России запрещены дуэли.
Лермонтов взглянул на него с презрением.
– Неужели мсье меня бы вызвал?
– Несомненно.
– Так попробуйте. Нет в России такого закона, который нельзя было бы нарушить.
– Ах, оставьте эти глупые ссоры, господа, – самым решительным образом заявила Серафима Ивановна. – А тем более у меня в доме. Михаил Юрьевич, очень вас прошу соблюдать приличия.
Молодой человек хмыкнул.
– Я, по-вашему, недостойно себя веду?
– Вы пьяны и поэтому говорите вздор.
– Я, по-вашему, пьян?
– Да, пьяны.
– Это вы, Серафима Ивановна, говорите вздор.
Старушка возмутилась.
– Сударь, вы мой гость и имейте такт не грубить хозяйке.
– Я, по-вашему, не имею такта?
– Ни в малейшей степени.
– По какому праву вы меня оскорбляете, сударыня?
– По такому. Вас вообще сюда никто не звал.
Вытащив салфетку у себя из-за ворота, Лермонтов с досадой швырнул ее на стол.
– Меня приглашала госпожа княгиня. Это к слову. Но гневить вас более не намерен. И поэтому покидаю ваш не слишком гостеприимный дом. Наслаждайтесь обществом галльских педерастов.
– Михаил Юрьевич! – вырвалось у Марии. – Как вам не совестно?
– Совестно? Мне? – усмехнулся он. – Им не совестно, а мне совестно? Значит, у нас разные понятия о совести, уважаемая Мария Алексеевна. – Коротко кивнув, Лермонтов покинул веранду и пошел по ступенькам вниз к своей лошади.
– Подождите! – послышалось у него за спиной. – Да остановитесь же, наконец! Пожалуйста!
Мария догнала его и взяла за руку. Он угрюмо взглянул на нее.
– Некрасиво бросать гостей, мадам. А тем более таких именитых.
Но, увидев слезы у нее на глазах, осекся.
– Прекратите же свои зубоскальства, – с болью прошептала княгиня. – Я хочу сказать… я хочу сказать, что ценю вас намного больше этих французов… Не сердитесь на меня и на бабушку. Умоляю, не обижайтесь.
Михаил смягчился.
– Хорошо, не стану. Все забыто.
– Может быть, вернетесь?
– Нет, и не просите. А то действительно все кончится дуэлью. Лучше мы увидимся с вами у Карамзиных.
– Я собиралась к ним послезавтра к вечеру.
– Постараюсь не опоздать.
Он склонился и поцеловал ей руку. А она провела ладонью по его волосам и тихо проговорила:
– Берегите себя, пожалуйста. Вы мне очень, очень дороги.
На лице у поэта расцвела улыбка.
– Вы мне тоже очень, очень.
Он вскочил в седло и, махнув рукой, ускакал.
3
В октябре у великого князя Михаила Павловича поднялась температура, он постоянно чихал и кашлял. Его супруга – великая княгиня Елена Павловна (до замужества принцесса Вюртенбергская Фредерика Шарлотта Мария) – по совету лейб-медика его величества заставляла мужа пить горячий чай с лимоном и медом и дышать над кастрюлей свежесваренного картофеля. Михаил Павлович спорил, говорил, что все это ерунда, надо выпить водки с хреном и солью, курить табак покрепче, и хворобу как рукой снимет, но скрепя сердце выполнял предписания доктора. Впрочем, соблюдать постельный режим он наотрез отказался и ходил по Михайловскому дворцу в ночном колпаке и ночной рубашке, на которую была надета дубленая меховая безрукавка. В этом виде и застал его старший брат – император Николай Павлович, приехавший проведать захворавшего Мишу. Тот сконфузился, велел принести ему мундир с сапогами, но брат только посмеялся.
– Полно, дорогой, что ты смущаешься, будто я не родич тебе. Сядем, поболтаем по-дружески.
– Весьма рад и польщен… Может, чаю? Или чего покрепче?
– Не хочу, не беспокойся.
Разница у братьев была всего лишь в два года. Прежний монарх, Александр I, годился им в отцы, старше на целых двадцать лет. Тем не менее Николай казался намного взрослее Михаила, на висках пробивалась седина, под глазами собирались мешки. У младшего же на лице – ни морщинки, словно ему не исполнилось сорок.
– Напугал меня лейб-медик – мол, великий князь очень плох. Я приехал, а гляжу – ничего серьезного. Просто просквозило, с кем не бывает по осени.
